Аристотель. О софистических опровержениях //Аристотель. Сочинения в четырех томах. — Т.2. — М., 1978

Софисты. Эристический метод.

[Цель и содержание сочинения. Софисты и софистические силлогизмы]

Итак, мы говорим о софистических опровержениях,т.е. о тех, которые хотя и кажутся опровержениями, но суть паралогизмы, а не опровержения, и начинаем, естественно, с первых.

Умозаключение исходит из определенных положений таким образом, что оно через положенное с необходимостью высказывает нечто отличное от положенного. А опровержение — это умозаключение с выводом, противоречащим заключению [собеседника]. Некоторые опровержения не осуществляют этого, но кажутся осуществляющими это, по многим причинам, из которых самый удобный и распространенный топ — исходящий из имен... В самом деле, так как нельзя при рассуждениях приносить самые вещи, а вместо вещей мы пользуемся как их знаками именами, то мы полагаем, что то, что происходит с именами, происходит и с вещами, как это происходит со счетными камешками для тех, кто ведет счет. Но соответствия здесь нет, ибо число имен и слов ограниченно, а количество вещей неограниченно. Поэтому одно и то же слово и одно имя неизбежно обозначают многое. Значит, так же как в приведенном примере сведущие вводят в заблуждение тех, кто не умеет обращаться со счетными камешками, так и при приведении доводов неправильно умозаключают те, кто не знает значений слов, — и когда сами рассуждают, и когда слушают других. По этой причине и по другим причинам, о которых речь впереди, имеются умозаключения и опровержения, которые только кажутся таковыми, не будучи ими. А так как некоторые заботятся больше о том, чтобы слыть мудрыми, чем быть мудрыми и не слыть ими (ведь софистика — это мнимая мудрость, а не действительная, и софист — это тот, кто ищет корысти от мнимой, а не действительной мудрости), то ясно, что для них важно скорее казаться исполняющими дело мудрого, чем действительно исполнить его, но при этом не казаться исполняющими его. Дело же знающего — каждый раз, сопоставляя одно с другим, говорить правду относительно того, что он знает, и уметь уличать лжеца. А это означает, с одной стороны, уметь высказывать свои доводы, а с другой — выслушивать другие. Поэтому те, кто хочет прибегать к софизмам, должны исследовать род указанных [нами] доводов. Ибо это полезно [для их цели], так как такое умение позволяет казаться мудрым, к чему они как раз и стремятся.

[Четыре рода доводов]

Имеется четыре рода доводов в беседах — поучительные, диалектические, испытующие и эристические. Поучительные заключают исходя из собственных начал соответствующей науки, а не из мнений отвечающего (ведь тот, кто учится, должен доверяться). Диалектические — те, которые заключают от правдоподобного к одному из членов противоречия. Испытующие — те, что заключают от [положений], которые отвечающий считает правильными и которые необходимо знать тому, кто притязает на обладание знанием (а каким образом — указано в другом месте). Эристические — те, что заключают или кажутся заключающими от [мнений], кажущихся правдоподобными, но не действительно правдоподобных. …О препирательских, т.е. эристических, речь пойдет теперь.

[Пять целей софистов в спорах]

Прежде всего следует уяснить, сколько целей преследуют те, кто рассуждает лишь ради спора и желания одолеть. Таких целей пять: опровержение; ложное; несогласующееся с общепринятым; погрешность в речи и, пятое, принуждение собеседника к пустословию, т.е. к частому повторению одного и того же. Или же [софисты] добиваются каждой из этих целей не на деле, а хотя бы по видимости. Больше всего они намерены создать видимость того, что они опровергают; второе - показать, [что собеседник говорит] неправду; третье — привести его к тому, что не согласуется с общепринятым; четвертое — заставить его делать погрешности в речи, т.е. своими доводами заставить отвечающего говорить неправильно подобно чужестранцу; наконец, заставить его говорить часто одно и то же.

[Шесть видов софистических опровержений, основанных на неправильном употреблении словесных выражений]

Имеется два способа [софистического] опровержения: одни опровержения — от оборотов речи, другие — не от оборотов речи. Способов создать на основании оборотов речи видимость опровержения имеется шесть: одноименность, двусмысленность, соединение, разъединение, ударение или произношение и форма выражения. …На одноименности основываются такие доводы, как например, что «те, кто знает, manthanoysin (учатся) ведь учителя грамоты manthanoysin (понимают), излагая изустно свои знания». Дело в том, что manthanein многозначно: оно означает «понимать, применяя знание», и «приобретать знание». Или далее, что «зло есть благо, ибо ta deonta (то, что должно быть) есть благо, а зло deonta (должно быть)». Дело в том, что deonta имеет два значения: «неизбежное» — что часто бывает и со злом (ведь некоторое зло неизбежно), и о благе мы также говорим как о «долженствующем»…

Имеется… три способа [рассуждать] на основании одноименности и двусмысленности: один — когда выражение или имя означает многое [разные значения]…; другой — когда мы привыкли говорить таким именно образом, а третий — когда в сочетании имя означает не одно, а многое, отдельно же — только одно, например «знание букв», а именно: каждое в отдельности — «знание» и «буквы» — означает как раз нечто одно, а оба вместе больше чем одно: или сами буквы имеют знание, или кто-то другой знает буквы.

Итак, на этих способах основываются двусмысленность и одноименность. На соединении же основываются такие [доводы], как, например, «сидящий способен ходить» и «непишущий — писать». Ведь значение не одно и то же, высказывают ли отдельно или вместе, что сидящий способен ходить <и непишущий — писать>, и точно так же [во втором примере], если соединяют эти слова и говорят «непишущий пишет». Ведь это означает, что он обладает способностью писать, будучи непишущим. Если же не соединяют, то это означает, что и когда он не пишет, он обладает способностью писать. Или [пример]: «Он учится теперь грамоте, если только он учится тому, что он знает». Далее: «Что в состоянии нести только одно, в состоянии нести многое».

На разъединении основываются такие доводы, как: «Пять — это два и три; значит, пять есть нечетное и четное». Или: «Большее есть равное, ибо оно столько же и еще что-то сверх этого». …

На основании ударения или произношения нелегко в устных беседах выдвигать доводы, скорее в писаниях и стихотворениях. …

Доводы основываются на форме выражения, когда то, что не одно и то же, излагают одинаково, например мужской род — как женский род, или женский род — как мужской, или средний род — либо как мужской, либо как женский род, или же качество — как количество, или количество — как качество, или действующее — как претерпевающее, или состояние — как действие и так далее…. Ведь то, что не принадлежит к действиям, можно в речи обозначать как действие: например, по форме выражения «здравствовать» одинаково с «резать» или «строить», хотя первое указывает на некоторое качество и состояние, а последнее — на какое-то действие. Точно так же и в других таких случаях.

Итак, опровержения от оборотов речи исходят из этих топов. Паралогизмов не от оборотов речи имеется семь [видов]: первый — от привходящего; второй — такие, в которых говорится о [присущем] вообще или же не вообще, а в каком-то отношении, в каком-то месте, в какое-то время и по отношению к чему-то; третий — от незнания [сути] опровержения; четвертый -от следования; пятый — от принятия положенного вначале; шестой — такие, в которых то, что не есть причина, выдается за причину; седьмой — такие, в которых многие вопросы сводят к одному вопросу.

[Семь видов софистических опровержений, независимых от словесных выражений]

Итак, паралогизмы от привходящего получаются, когда утверждают, что все присущее вещи присуще и тому, что привходяще для нее. В самом же деле, хотя одной и той же [вещи] привходяще многое, не обязательно, чтобы все это было присуще всему тому, что называется [о ней] и о чем оно сказывается. Например, «если Кориск не то же, что «человек», то он не то же, что он сам, так как он человек». Или: «Если Кориск не то же, что Сократ, а Сократ — человек, то, — говорят они, — признается, что Кориск не то же, что человек»; ведь привходяще то, что тот, от которого, как было сказано, отличен [Кориск], есть человек.

Паралогизмы от сказанного [о чем-то как о присущем] вообще или в каком-то отношении и но в собственном смысле получаются, когда сказанное ограничительно берется как сказанное вообще, например «если не-сущее есть воображаемое, то не-сущее есть». В самом же деле не одно и то же быть чем-то и быть вообще. Или наоборот, что «сущее не есть сущее, если оно не есть что-то из существующего, например если оно не есть человек». Но дело в том, что не одно и то же не быть чем-то и не быть вообще. Но [людям] кажется, что это одно и то же из-за большого сходства, выражения и из-за того, что различие между «быть чем-то» и «быть» и между «не быть чем-то» и «не быть» кажется незначительным. И точно так же обстоит дело с [паралогизмами] от сказанного [о чем-то как о присущем] в каком-то отношении и вообще. Например, «если индиец, будучи весь смуглый, имеет белые зубы, то он белый и не белый». Или если он и то и другое в каком-то отношении, то ему, мол, вместе присущи противоположности. В некоторых случаях такие [уловки] легко усмотреть всякому; например, если тот, с кем соглашаются, что эфиоп черен, спрашивает, белые ли зубы у эфиопа. Если же [признают], что эфиоп в этом отношении бел, то вопрошающий, заключая, что эфиоп черен и бел, полагает, что, доведя до конца постановку вопроса, он рассуждал посредством умозаключения. В некоторых же случаях [такие уловки] остаются незамеченными, а именно в тех случаях, когда о чем-то говорится [как о присущем] в каком-то отношении, а кажется, что следует также [присущее] вообще, и когда нелегко усмотреть, что из этого считать правильным. Это бывает в тех случаях, когда противолежащие друг другу [свойства] одинаково присущи. Ибо тогда кажется, что надо согласиться, что или и то и другое может сказываться вообще, или что ни одно из них не может сказываться. Например, если нечто наполовину бело и наполовину черно то [спрашивается], белое ли оно или черное?

Иные паралогизмы возникают из-за того, что точно не обозначили, что такое умозаключение и что такое опровержение, и из-за наличия изъяна в [их] определении. Ибо [правильное] опровержение есть нечто противоречащее одному и тому же — не имени, а предмету, а если имени, то не соименному, а тождественному; такое опровержение исходит из согласованных [посылок] и следует [из них] с необходимостью (не включая положенного вначале) в том же отношении в отношении того же, одинаковым образом и для того же времени, [что и положение опровергаемого]. Вводить в заблуждение относительно чего-то можно таким же образом. Некоторые же, упуская что-то из только что указанных [условий], опровергают лишь по видимости, например [доказывая], что одно и то же есть двойное и не двойное, так как два есть двойное против единицы, но не двойное против числа три. Или если [утверждают], что одно и то же есть двойное и не двойное против одного и того же, однако не в одном и том же отношении, ибо оно двойное по длине, но по ширине не двойное. Или если [утверждают], что [нечто есть что-то одно] в отношении одного и того же и в одном и том же отношении и одинаковым образом, но не для одного и того же времени; ввиду этого опровержение — мнимое. Впрочем, такое опровержение можно причислить и к опровержениям от оборотов речи.

Паралогизмы от принятия положенного вначале получаются так же и столькими же способами, сколькими способами возможно постулировать из начала. Видимость опровержения получается здесь из-за неспособности отчетливо видеть, что есть одно и то же и что — разное.

Опровержение от следования получается оттого, что полагают, будто возможно обратное следование, а именно когда на основании того, что, если есть вот это, необходимо есть то, полагают, что, если есть то, необходимо есть и вот это. Отсюда и ошибки во мнениях, опирающихся на чувственное восприятие. В самом деле, часто принимают желчь за мед, потому что желтый цвет связывают с медом. Равным образом мы полагаем, что раз земля становится влажной от дождя, то, если земля влажная, значит, шел дождь. Однако это не необходимо. И в искусстве красноречия доказательства от признака основываются на следовании. Ведь, желая доказать, [например], что кто-то есть прелюбодей, делают этот вывод из того, что он щеголь или что его видели шатающимся ночью. Но это бывает со многими, однако обвинять их [в прелюбодеянии] нельзя. Равным образом — и в рассуждениях через умозаключения…

Опровержения от принятия за причину того, что не есть причина, имеются, когда то, что не есть причина, присовокупляется так, как будто на его основании получается опровержение. Это бывает в умозаключениях через невозможное. Ибо в них необходимо оспорить что-то из положенного. Поэтому если к вопросам, необходимым для невозможного заключения, причисляют то, что не есть причина, то часто кажется, что опровержение получилось на его основании, например [в положении], что душа и жизнь не одно и то же. А именно, если возникновение противоположно уничтожению, то и определенного рода возникновение противоположно определенного рода уничтожению. Смерть же есть определенное уничтожение и противоположна жизни. Стало быть, жизнь есть возникновение и жить — значит возникать. Но это невозможно, значит, душа и жизнь не одно и то же. Однако этот вывод не получен через умозаключение. В самом деле, невозможное получается и в том случае, если не отождествляют жизнь и душу, а принимают лишь, что жизнь противоположна смерти, которая есть уничтожение, и что возникновение противоположно уничтожению. Такие доводы приводятся через умозаключение не вообще, а только в отношении обсуждаемого. Часто нечто такое не в меньшей мере остается незамеченным самими вопрошающими.

Таковы доводы от следования и от [принятия за причину] того, что не есть причина. Доводы же от соединения двух вопросов в один встречаются, когда не замечают, что задается больше чем один вопрос дают один ответ, как если бы был задан один вопрос. В некоторых же случаях сразу видно, что задают больше чем один вопрос, и потому не следует давать на них один ответ, например [когда спрашивают] «земля — это море или небо?» А в некоторых случаях это не так легко видно, и, считая, что это один вопрос или не дают ответа на вопрос, или подвергаются мнимомуопровержению. Например: «Человек ли этот и тот? Да. Значит, если бьют этого и того, то бьют одного человека, а не двух человек». Или еще: «Если из этих вещей одни хороши, другие не хороши, то все ли они хороши или не хороши?» Какой бы ответ ни дали, можно, видимо, делать мнимое опровержение или ложное [утверждение]. Ведь сказать, что нечто из нехорошего хорошо или нечто из хорошего нехорошо, неправильно. Однако иногда, если что-то прибавить, опровержение может стать верным, например если кто-то признает, что одно и многие одинаково называются белыми, или обнаженными, или слепыми. Ибо если слепое — это то, что не имеет зрения, хотя ему естественно его иметь, то и слепыми будут те, что не имеют зрения, хотя им естественно его иметь. Поэтому, [говорит софист], когда одно [животное] имеет зрение, а другое нет, оба будут или зрячими, или слепыми; а это невозможно.

[Основания софистических опровержений]

…Я называю софистическим опровержением и умозаключением не только мнимое, не действительное умозаключение и мнимое, не действительное опровержение, но и хотя и действительные, однако лишь кажущиеся относящимися к делу. Это те, которые опровергают, не касаясь предмета [обсуждения], и не выявляют незнание [отвечающего], а ведь это, как было сказано, есть дело искусства испытывания. Искусство же испытывания есть часть диалектики,а оно умеет выводить ложные заключения, потому что [отвечающий] по незнанию соглашается с доводом. Софистические же опровержения, даже если и доказывают через умозаключение противоречащее [утверждениям, отвечающего], не делают ясным, невежествен ли [собеседник], ибо [софисты] такими доводами ставят ловушку даже знающему.

А что мы знаем эти опровержения, используя тот же самый путь исследования, — это ясно. Ибо [топы], исходя из которых слушателям кажется, что заключение получено при помощи вопросов, служат основанием того, что и отвечающий так считает; поэтому через них — или всех, или некоторых — получаются ложные умозаключения. Ибо с тем, с чем кто-то намерен согласиться, не будучи спрошенным, он согласился бы, будучи спрошенным, разве что в иных случаях бывает, что, как только ставят вопрос, который еще требуется [для вывода], обнаруживают ложность, например в умозаключениях от оборотов речи и от погрешности в речи. Поэтому если ложные умозаключения к противоречию основываются на мнимом опровержении, то ясно, что заключения к ложному получаются на том же основании, что и мнимое опровержение. А мнимое опровержение основывается на том, что [опущены] отдельные части правильного опровержения, ибо, если обойдена какая-то отдельная часть, получается мнимое опровержение, например основывающееся на том, что [заключение] не вытекает из довода (т.е. приводящее к невозможному), принимающее два вопроса за один вопреки посылке или основывающееся на подмене присущего самого по себе привходящим и — как часть этого опровержения — на следовании; далее, опровержение, касающееся слова, а не сути дела; далее, те, которые, вместо того чтобы брать противоречие как общее и в одном и том же отношении, относительно одного и того же и одинаковым образом, нарушают или одно, или все эти [требования]; наконец, опровержение, постулирующее [положенное] вначале вопреки [правилу] — не включать его в [доказательство]. Итак, мы знаем, на каких основаниях получаются паралогизмы, ибо, кроме этих, вряд ли может быть еще, и все исходят из указанных [топов].

Софистическое опровержение есть опровержение не вообще, а обращенное против определенного лица, и точно так же — софистическое умозаключение. Если опровержение от одноименности не добьется признания, что имя имеет одно значение, а от сходства по форме выражения — что речь идет только о чем-то определенном, и в остальных случаях точно так же, — то не будет ни опровержения, ни умозаключения — ни вообще, ни против отвечающего. Если же они добились согласия последнего, то против него, правда, они будут опровержениями или умозаключениями, но не вообще, ибо они добились признания не того, что [на деле] имеет одно значение, а того, что [лишь] кажется имеющим одно значение) притом признания [только] со стороны определенного лица.

[Диалектика, испытывание, эристика и софистика]

Требовать [от отвечающего] утверждения или отрицания — это дело не доказывающего, а испытующего. Ибо искусство испытывания есть некоторого рода диалектика и обращено не к тому, кто знает, а к тому, кто не знает, но выдает себя за знающего. Поэтому тот, кто на самом деле исследует общие [всем начала], есть диалектик, а тот, кто делает это лишь по видимости, — софист. Эристическое и софистическое умозаключение — это, во-первых, мнимое умозаключение относительно того, чем занимается диалектика как искусство испытывания, даже если заключение истинно, ибо оно обманчиво в отношении причины. Это, во-вторых, такие паралогизмы, которые, не соответствуя способу исследования данного [предмета], кажутся построенными по правилам [соответствующего] искусства. … хотя бы оно и было [правильно построенным] умозаключением. Ибо оно лишь по видимости соответствует предмету [данного искусства], а потому оно ложный и нечестный довод. Ибо так же как в состязании борцов нечестность приобретает определенный вид и есть борьба нечестными средствами, так и эристика в споре есть борьба нечестными средствами. Ибо как там, намереваясь победить во что бы то ни стало, хватаются за любые средства, так и здесь поступают те, кто склонен к препирательствам. Поэтому те, кто так поступает [только] ради победы, считаются людьми, склонными к препирательствам и любящими спорить, а те, кто так поступает ради славы в погоне за наживой, — софисты. Ибо софистика, как мы уже сказали, есть искусство наживы с помощью мнимой мудрости, а потому софисты стремятся к мнимым доказательствам. И любящие спорить, и софисты применяют одни и те же доводы, но не с одной и той же целью. И один и тот же довод будет софистическим и зристическим, но не для одного и того же: эристический — ради мнимой победы, софистический — ради мнимой мудрости. И в самом деле, софистика есть мнимая, а не действительная мудрость.

[Вторая и третья цель софистов. Принуждение к ложным и неправдоподобным утверждениям]

О мнимых опровержениях уже сказано. Что касается показа того, что [собеседник говорит] ложное, и приведения его речи к неправдоподобному (а именно это есть второе намерение софистики), то они удаются лучше всего, если, во-первых, как-то [незаметно] выведывать [у собеседника нужное] и [умело] ставить вопросы. А для достижения этого пригодны вопросы, не направленные на определенный предмет. Ведь те, кто говорит наобум, скорее ошибаются. А говорят наобум, когда не имеют перед собой ничего определенного. И когда ставят много вопросов, хотя бы то, против чего рассуждают, было чем-то определенным, и требуют [от отвечающего], чтобы он высказал свое мнение, этим создают себе удобный случай привести его к неправдоподобному или ложному, и если спрошенный отвечает на какой-нибудь из этих вопросов утвердительно или отрицательно, — заставить его утверждать то, против чего имеется много доводов. Однако в настоящее время этим можно наносить вред меньше, чем раньше. Ибо [теперь отвечающие] требуют [указать], какое отношение имеет вопрос к [положенному] вначале. Основное [средство], при помощи которого можно добиться того, чтобы [собеседник утверждал] что-то ложное или неправдоподобное, — это не спрашивать сразу относительно какого-либо тезиса, а сказать, что спрашивают лишь из желания учиться. Такое рассмотрение создает простор для нападок.

Для того чтобы показать, что [собеседник утверждает] ложное, имеется [следующий] собственно софистический топ — заставить его утверждать то, против чего имеется множество доводов.

Далее, для того чтобы [заставить собеседника] говорить не согласующееся с общепринятым, следует смотреть, какого рода [философии] придерживается он, а затем спрашивать о том, что придерживающиеся этого рода [философии] говорят противно мнению большинства. В каждой [философии] имеется нечто такое. Основное же [средство] здесь — брать тезисы каждого рода [философии] в виде посылок. Подобающее же раскрытие их достигается доказательством того, что неправдоподобное вытекает не из довода. А именно этого как раз всегда желает спорящий.

Далее, следует [приводить доводы] из [скрытых] желаний и открыто высказываемых мнений. Ведь не одно и то же желают и говорят, а говорят самые прекрасные слова, желают же лишь то, что представляется выгодным; например, говорят, что лучше с честью умереть, чем жить в удовольствиях, или что жить в нужде и бедности, но честно лучше, чем жить в богатстве, но не благопристойно, а желают как раз обратного. Поэтому следует того, кто говорит сообразно со своими желаниями, заставлять высказывать открытые мнения, а того, кто говорит в согласии с открыто высказываемыми мнениями, — сообразно с его утаенными желаниями. Ибо и в том и в другом случае он вынужден будет говорить не согласующееся с общепринятым, ведь ему придется утверждать противоположное или открытым или скрытым мнениям.

Самый распространенный топ заставить говорить не согласующееся с общепринятым, какой применяет Калликл в сочинении «Горгий» и который все древние считали удачным, — это сопоставлять то, что согласно природе, с установленным, ибо, говорят, природа и установление противоположны друг другу, и справедливость, [например], хороша по установлению, а согласно природе нехороша. Поэтому следует тому, кто говорит исходя из согласного с природой, возражать исходя из установленного, а того, кто говорит исходя из установленного, подводить к [доводам], исходящим из согласного с природой. Ибо и в том и в другом случае они вынуждены будут говорить не согласующееся с общепринятым. Древние же считали, что согласное с природой истинно, а большинству людей правильным кажется установленное. Таким образом, ясно, что они, так же как те, кто теперь ведет спор, пытались или опровергнуть отвечающего, или заставить его говорить не согласующееся с общепринятым.

Некоторые вопросы таковы, что ответ на них неправдоподобен в обоих случаях, например вопрос, кого следует слушаться — мудрых или отца, или что следует делать — полезное или справедливое, или что предпочтительнее — терпеть несправедливость или причинять вред [другому]. Так вот, следует заставить собеседника утверждать то, что противно мнению большинства и мудрых. А именно, если кто-то говорит так, как то, кто занимается рассуждениями, то следует заставить его утверждать то, что противно мнению большинства, а если он говорит как большинство — то, что противно мнению мудрых. Говорят ведь последние, что счастливый обязательно справедлив, а для большинства неправдоподобно, чтобы властелин не был счастливым. Впрочем, доводить до такого рода неправдоподобного — это то же самое, что заставлять говорить противоречащее согласному с природой и установленному, ведь установленное — это мнение большинства, а мудрые говорят, исходя из согласного с природой и согласно истине.

[Четвертая цель софистов — принуждение к пустословию]

Не согласующегося с общепринятым следует, пожалуй,добиваться исходя из этих топов. Что касается того, чтобы заставить [собеседника] пустословить, то мы уже сказали, что мы подразумеваем под пустословием [т.е. повторять одно и то же]. Так вот, все следующие доводы [софистов] имеют своей целью добиться этого. Если нет разницы называть ли имя или говорить речь, то "двойное" и «двойное половины» — одно и то же; если, стало быть, «двойное» есть «двойное половины», то оно будет «двойное половины половины». А если вместо «двойного» взять «двойное половины», то будет трижды сказано: «двойное половины половины половины». Или вопрос: имеется ли влечение к удовольствию? Но влечение есть стремление к удовольствию; значит, влечение есть стремление к удовольствию к удовольствию.…

[Раскрытие уловок, основанных на неправильном отождествлении нетождественного]

Ясно также, как надо выступать против [доводов], основанных на том, что о нетождественном говорится одинаково…. А именно, [предположим, что] спрошенный согласился, что нечто обозначающее суть вещи ей не присуще. Другой же показал, что присуще нечто соотнесенное или количественное, но что по способу выражения кажется обозначающим суть; например в следующем доводе: «Может ли одно и то же в одно и то же время делать и быть сделавшим? Нет. Но ведь может в одно и то же время видеть и быть увидевшим одно и то же в отношении одного и того же».

Или. Потеряли ли то, что, [однажды] имея, затем уже не имеют? Ведь кто потерял лишь одну игральную кость, уже не будет иметь десять игральных костей. А не обстоит ли дело так, что потеряли то, что не имеют, но имели раньше? Но не обязательно, чтобы было потеряно столько же, сколько или сколь много [имели, но теперь] не имеют. Поэтому, после того как спросили, что имели, заключение делается о количестве, ибо десять есть количество. Если бы, таким образом, с самого начала спросили, столько ли потеряли, сколько имели раньше, а теперь не имеют, то никто бы не согласился, а ответили бы, что потеряли они столько же, или часть этого. Или [утверждают], что можно дать то, чего не имеют, ведь не имеют одну только игральную кость. А не обстоит ли дело так, что [тот, кто дал одну только кость], дал не то, чего он не имел, а как он не имел, а именно одну [игральную кость]? Ведь ото «только» означает не «вот это», не «такое», не «столько», а лишь отношение к чему-то другому, например «не вместе с другим». Это точно так же, как если бы спросили, можно ли дать то, чего не имеют, и после того, как получили бы отрицательный ответ, спросили бы, можно ли скоро что-то дать, не имея скоро, и после того, как получили бы утвердительный ответ, заключили бы, что можно дать то, чего не имеют. Впрочем, очевидно, что здесь сделали не[правильное] умозаключение. В самом деле, «скоро» означает дать не это, а вот так-то, и можно нечто дать таким образом, каким его не имеют, например можно, имея что-то с удовольствием, дать его без удовольствия.

Сходны [с этими уловками] и все такого рода [уловки]: можно ли ударить рукой, которой не имеют, или видеть глазом, которого не имеют? Ведь имеют не одну только [руку и не один только глаз]. Так вот, некоторые раскрывают [такие уловки], говоря, что тот, кто имеет больше чем один глаз или что бы то ни было другое одно, имеет и один только глаз. Другие [раскрывают эти уловки], говоря, что то, что имеют, имеют так, как его получили, а именно: один дал одну только костяшку, а другой, говорят они, имеет от него одну только костяшку. Другие сразу отклоняют этот вопрос, говоря, что можно иметь то, что не получили, например получать сладкое вино, а иметь кислое вино, поскольку оно при получении испортилось. Но во всех этих случаях, как мы сказали и раньше, раскрытие направлено не против довода, а против человека. Ведь если бы оно было [настоящим] раскрытием, то тот, кто соглашается с противолежащим, не мог бы раскрыть [софистический вывод], точно так же как и при других [уловках]; например, если раскрытие состоит в том, что спрошенное признается отчасти истинным, отчасти нет, то [вопрошающий] делает [правильное] заключение, если соглашаются [с вопросом] без оговорок. Если же заключение не сделано, то не будет и раскрытия. В несколько ранее указанных [уловках], говорим мы, не будет умозаключения и в том случае, если [отвечающий] соглашается со всем.

Далее, к таким доводам относятся и следующие: «Писал ли кто-то то, что написано? [Да]. Но то, что написано, что ты сидишь, — это теперь ложная речь. Однако она была истинна, когда это писали. Значит, в одно и то же время писали ложное и истинное». Ложность же или истинность речи или мнения указывает не «вот это», а «такое-то», ведь то же соображение относится и к мнению. Равным образом [такая уловка]: «Есть ли то, что учащийся учит, то, что он учит? [Да]... Но ведь медленное он учит быстро». Однако [вопрошающий] сказал не о том, что учащийся учит, а о том, как он учит. Или: «Топчут ли ногами то, что проходят? [Да]. Но кто-то проходит целый день; [значит, он топчет ногами день]. Однако [вопрошающий] сказал не о том, что проходят, а о том, когда проходят. Равным образом когда говорят: «Я пью чашу», то имеют в виду не то, что пьют, а то, из чего пьют. Или: «Разве не знают то, что знают или потому, что этому учились, или потому, что сами дошли до этого? Однако то из знаний, которое приобрели отчасти учением, отчасти самостоятельно, не есть ни и один из этих двух [видов знания]. Или быть может, имеют в виду каждое в отдельности, а не все вместе. Или: «Есть некий третий человек помимо само-по-себе-человека и отдельных людей» На самом же деле «человек» и все то, что обще [многим], означает не определенное нечто, а некоторое качество, или количество, или соотнесенное и тому подобное. Это точно так же, как в том случае, когда спрашивают, одно ли и то же или разное Кориск и образованный Кориск. Ведь одно означает определенное нечто, а другое — определенное качество. Так что нельзя отвлечь последнее [от первого]. Однако не отвлечение создает «третьего человека», а признание того, что он есть именно определенное нечто. Дело в том, что человек, как таковой, не есть определенное нечто, как Каллий, и будет ничуть не лучше, если скажут, что отвлеченное есть не определенное нечто, как таковое, а качество, как таковое. Ведь «то, что помимо многих» будет чем-то одним, например «человек». Таким образом, очевидно, что нельзя соглашаться с тем, что сказываемое как общее [многим] есть определенное нечто, а следует утверждать, что оно означает или качество, или соотнесенное, или количество и тому подобное.

[Раскрытие софистических опровержений, основанных на смешении, безотносительного и относительного]

[Софистические доводы], основанные на том, что о чем-то [присущем] в собственном смысле утверждают как [о присущем] в каком-то отношении, или где-то, или каким-то образом, или в отношении чего-то, но не вообще, должно раскрывать, исследуя заключение в сопоставлении с противоречащим ему и выясняя, может ли его касаться что-то из перечисленного, ибо противоположности и противолежащие друг другу [вещи], утверждение и отрицание не могут быть присущи одному и тому же вообще, однако ничто не мешает, чтобы каждое из них было присуще ему в каком-то отношении, или в отношении чего-то, или некоторым образом или же одно из них — в каком-то отношении, а другое — вообще. Поэтому если одно [присуще] вообще, а другое — лишь в каком-то отношении, то нет еще опровержения. И это должно исследовать в заключении, сопоставляя его с тем, что ему противоречит.

Все такого рода доводы таковы: «Может ли не-сущее быть? [Нет]. Но ведь не-сущее есть что-то». Точно так же и сущего не будет, ведь оно не будет чем-то из существующего. [Или]: «Можно ли в одно и то же время клясться верно и ложно?», «Может ли одни и тот же в одно и то же время верить и не верить одному и тому же?» Но разве быть чем-то и быть [вообще] одно и то же? Ведь если не-сущее что-то есть, то это не значит, что оно есть вообще. И если кто-то верно клянется вот этим или вот таким-то образом, то не обязательно, чтобы он вообще клялся верно. Ведь кто, например, клялся, что он даст ложную клятву, верно клялся только в отношении ложной клятвы, но не клялся верно [вообще]. И тот, кто не верит, не верит не вообще, а во что-то. Таково же соображение относительно [высказывания], что один и тот же в одно и то же время говорит неправду и правду. Но из-за того, что нелегко заметить, прилагается ли «вообще» к [выражению] «говорить правду» или к [выражению] «говорить неправду», [раскрыть софизм] кажется трудным. Однако ничто не мешает, чтобы один и тот же вообще-то говорил неправду, а в каком-то отношении и о чем-то говорил правду или чтобы в чем-то он был правдив, а вообще-то неправдив. Точно так же обстоит дело и с [присущим] в отношении чего-то, где-то и когда-то. А именно, все такого рода доводы основываются на этом: [например], «есть ли здоровье или богатство благо? Но для безрассудного и неправильно пользующегося ими они не благо. Значит, они и благо и не благо». Или: «Лучше ли быть здоровым, чем быть могущественным в полисе? [Да]. Но иногда это не лучше. Значит, для одного и того же одно и то же и благо и не благо». Но что же мешает, чтобы нечто, будучи вообще благом, для того-то и того-то не было благом или хотя и для него благом, но не теперь и не здесь. Или: «То, чего не желает рассудительный, — зло ли это? [Да]. Но он не желает терять благо; значит, благо есть зло». Однако сказать, что благо есть зло и что терять благо есть зло, — это не одно и то же. Точно так же [следует раскрывать] довод относительно вора. А именно, если вор есть зло, то это не значит, что брать [его] — зло. Ведь [тот, кто желает взять вора], желает не зла, а блага. Ибо брать [вора] есть благо. Так же и болезнь — зло, но не избавляться от болезни. Или: «Разве не более предпочитаемо справедливое, чем несправедливое, и [поступать] справедливо, чем [поступать] несправедливо? [Да]. Однако быть несправедливо осужденным на смерть предпочтительнее, [чем быть осужденным на смерть] справедливо». [Или]: «Справедливо ли каждому иметь что-то свое? [Да]. Но ведь то, что [судья] судит согласно своему мнению, хотя бы оно и было ложным, имеет законную силу. Значит, одно и то же справедливо и несправедливо». Или: «Кого следует осуждать: того, кто говорит справедливое, или того, кто говорит несправедливое? Но ведь справедливо, чтобы тот, с кем поступили несправедливо, имел возможность говорить о том, что он претерпел; а это как раз и было несправедливое». Дело, однако, в том, что если предпочтительно претерпевать что-то несправедливо, то это не значит, что [поступать] несправедливо более предпочитаемо, чем [поступать] справедливо, а вообще [поступать] справедливо более предпочитаемо, хотя ничто не мешает, чтобы в определенном случае [поступать] несправедливо было более предпочитаемо, чем [поступать] справедливо. И иметь свое справедливо, а иметь чужое несправедливо. Однако никто не мешает, чтобы этот приговор был справедливым, например если он был вынесен согласно мнению судьи. Ведь если нечто справедливо в определенном случае и вот таким образом, то это не значит, что оно вообще справедливо. Точно так же ничто не мешает говорить о несправедливом справедливо. Ведь если говорить [о том-то и том-то] справедливо, то не обязательно, чтобы оно было справедливо, точно так же как если о чем-то говорить полезно, то это не значит, что оно полезно. И то же можно сказать и о справедливом. Так что если сказанное несправедливо, то это не значит, что тем самым одерживает верх тот, кто говорит несправедливое. Ибо он говорит то, что говорить справедливо, но что вообще несправедливо и что претерпевать несправедливо.

<…>

Выдержки из диалога Платона: «ЕВТИДЕМ»
// Платон Сочинения. Т.1. – М., 1994.

Критон. Кто это был, мой Сократ, вчерашний твой собеседник в Ликее? Вас окружала такая толпа, что, хоть я и приблизился к вам, желая послушать, все же не смог ничего ясно расслышать; но я увидел его, глядя поверх голов, и мне показалось, что ты беседовал с каким-то чужеземцем. Кто ж это был?

Сократ. О ком именно ты спрашиваешь, Критон? Ведь их было двое, а не один.

Критон. Тот, о котором я говорю, сидел третьим справа от тебя, а между вами был отрок, сын Аксиоха. …

Сократ. Тот, о ком ты спрашиваешь, Критон, — Евтидем; сидевший же слева от меня — брат его, Дионисодор, он также участвовал в нашей беседе.

Критон. Я не знаю, Сократ, ни того ни другого. Это, видно, какие-то новые софисты. Но откуда они? {C} И чему учат?

Сократ. Родом они, думаю я, откуда-то с Хиоса, переселились же в Фурии, а бежав оттуда, много уже лет проживают в наших местах. Что же касается их учения, о котором ты спрашиваешь, Критон, то оно удивительно. Они ведь оба — просто мастера на все руки, я и не знал раньше, что бывают на свете такие многоборцы. Да они готовы схватиться с любым, не то что два брата-многоборца из Акарнании: те умеют сражаться лишь телом; эти же, во-первых, весьма искусны в телесной борьбе и всех побеждают в сражении — ведь они прекрасно умеют сражаться в тяжелом вооружении и могут научить этому за плату других; к тому же они самые сильные в судебных сражениях и спорах и лучше всех могут научить других произносить и писать судебные речи. Прежде они были искусны лишь в этом. теперь же достигли совершенства в искусстве многоборья: до этого иной вид сражений был у них не отработан, а теперь они преуспели так, что никто ничего не посмеет им возразить, настолько стали они искусными в рассуждениях — в любых спорах и опровержениях, говорится ли при этом ложь или истина….

<…>

Сократ. Не могу сказать, чтобы я был невнимателен к их речам, наоборот, весьма был внимателен и многое запомнил и попытаюсь разъяснить тебе все с самого начала.

По воле некоего бога случилось так, что сидел я там, где ты меня видел, в раздевальне, один и уже подумывал об уходе, как вдруг…вошли они оба — Евтидем и Дионисодор, а с ними вместе многие другие — как мне показалось, их ученики. …

Я приветствовал их, поскольку давно их не видел, а затем обратился к Клинию с такими словами: “Клиний, оба этих мужа, Евтидем и Дионисодор, мудры не малой, но великой мудростью: им ведомо все о войне, все, что надлежит знать стремящемуся стать стратегом, — строевой порядок, командование войсками и как обучиться вооруженной борьбе; могут они также научить человека защищать себя в судебных делах, если кто причинит ему несправедливость”.

Однако они отнеслись пренебрежительно к этим моим словам; рассмеявшись, они обменялись между собою взглядом, и Евтидем сказал:

— Мы уже не занимаемся этим всерьез, Сократ, но лишь между делом.

А я, изумившись, молвил:

— Прекрасно же ваше занятие, если такие дела для вас лишь забава; скажите же мне, ради богов, в чем оно состоит, это великолепное искусство?

— Мы умеем оба, как мы считаем, лучше и скорее всех из людей прививать другим добродетель[1].

<…>

— Тогда, я считаю, вы благодаря этому достоянию гораздо более блаженные люди, чем Великий царь со всей его властью. Скажите мне только, собираетесь ли вы показать свое искусство, или же у вас другие замыслы?

— Да мы ведь именно ради того и прибыли — показать его и обучить ему всех, кто пожелает учиться.

<…>

— Прошу вас, Евтидем и Дионисодор, изо всех сил угодить собравшимся, да и ради меня показать нам свое искусство. … Убедите вот этого юношу [Клиния, одного из присутствовавших при разговоре] в том, что следует заниматься философией и заботиться о добродетели; этим вы очень угодите и мне, и всем здесь собравшимся. …Он молод, и, естественно, его юность внушает нам опасения, как бы кто-нибудь не опередил нас, не направил бы его ум на другое какое-то дело и тем самым не погубил. Итак, вы явились вовремя; если вы не возражаете, подвергните испытанию мальчика и побеседуйте с ним.

— Скажи мне, Клиний, те из людей, кто идет в обучение, — они мудрецы или невежды?

Мальчик же, услышав столь трудный вопрос, покраснел и бросил на меня недоумевающий взгляд. А я, видя его смущение, говорю:

— Мужайся, Клиний, отвечай смело то, что ты думаешь. Быть может, это принесет тебе величайшую пользу.

В это мгновение Дионисодор, наклонившись чуть-чуть к моему уху и улыбаясь во весь рот, молвил:

— Предсказываю тебе, Сократ, что бы ни ответил мальчик, он будет все равно опровергнут.

А пока он это говорил, Клиний уже отвечал, так что мне не удалось предупредить мальчика, чтобы он был осторожен, и он сказал, что учатся люди мудрые. А Евтидем:

— Называешь ли ты кого-либо учителями или же нет?

Мальчик ответил утвердительно.

— Значит, учители — это учители учеников, как, например, кифарист и грамматик были учителями твоими и других мальчиков, вы же были учениками?

Клиний согласился.

— А разве не обстояло дело таким образом, что, когда вы учились, вы не знали того, чему обучались?

— Именно так, — сказал Клиний.

— Но были ли вы мудрыми, коль скоро не знали этого?

— Конечно, нет, — ответил тот.

— Значит, вы были не мудрыми, но невеждами?

— Разумеется.

— Следовательно, учась тому, чего вы не знали, вы учились, будучи невеждами?

Мальчик кивнул в знак согласия.

— Вот и получается, что учатся невежды, а не мудрецы, как ты это думаешь.

Когда он это сказал, все спутники Дионисодора и Евтидема, подобно хору, послушному команде своего наставника, зашумели и засмеялись, и раньше, чем мальчик как следует успел перевести дух, Дионисодор вмешался и сказал:

— Послушай, Клиний, когда учитель грамматики читает вам что-нибудь, кто из мальчиков запоминает прочитанное — тот, кто мудр, или же тот, кто невежествен?

— Тот, кто мудр, — отвечал Клиний.

— Следовательно, учатся мудрые, а вовсе не невежды и ты только что неверно ответил Евтидему. Тут уже вовсю засмеялись и зашумели поклонники этих мужей, восхищенные их премудростью; мы же, остальные, молчали, пораженные. Евтидем, поняв, что мы поражены, дабы мы еще более выказали ему свое восхищение, не отпускает мальчика, но снова принимается его спрашивать и, подобно искусным плясунам, обращает к нему один и тот же вопрос то одной его, то другой стороной[2]. Итак, он спросил:

—А учащиеся обучаются тому, что они знают, или же тому, чего не знают?

…Клиний отвечал Евтидему, что ученики обучаются тому, чего они не знают. Тот же стал спрашивать его на прежний лад:

— Как же так? Разве ты не знаком с буквами?

— Знаком, — ответил Клиний.

— То есть со всеми?

Клиний ответил утвердительно.

— А когда кто-нибудь что-то произносит, разве он произносит не буквы?

Клиний согласился.

— Значит, он произносит нечто из того, что тебе известно, коль скоро ты знаешь все буквы?

И с этим он согласился.

— Что же, — возразил тот, — значит, ты не учишься тому, что тебе читают, а тот, кто не знаком с буквами, учится?

— Нет, — отвечал мальчик, — именно я учусь.

— Значит, — сказал Евтидем, — ты учишься тому, что знаешь, коль скоро ты знаешь все буквы.

Клиний согласился.

— А, следовательно, ты неправильно мне ответил.

И не успел Евтидем это промолвить, как Дионисодор, перехватив слово, как мяч, перебросил его обратно мальчику, говоря:

— Евтидем тебя обманывает, Клиний. Скажи мне: разве учиться не значит получать знание о том, чему ты учишься?

Клиний ответил утвердительно.

— А знать — разве это не то же самое, что уже обладать знанием?

Клиний подтвердил это.

— Следовательно, не знать — это значит не иметь знания?

Клиний снова с ним согласился.

— А получающие что-либо уже имеют что-то или не имеют?

— Нет, не имеют.

— А ведь ты признал, что к неимеющим относятся и незнающие?

Клиний кивнул в знак согласия.

— Значит, учащиеся относятся к получающим знание, а не к имеющим его?

Клиний согласился.

— Следовательно, обучаются незнающие, Клиний, а вовсе не те, кто знает.

Тут Евтидем в третий раз наскочил на молодого человека, стремясь как бы повалить его навзничь ловким приемом. Я же, почуяв, что мальчик совсем сбит с толку, и желая дать ему передышку, чтобы он полностью у нас не оробел, стал его убеждать, говоря:

— Клиний, не удивляйся кажущейся необычности этих речей. Быть может, ты не отдаешь себе отчета, что именно проделывают с тобою оба наших гостя; делают же они все то, что бывает при посвящении в таинства корибантов[3], когда совершается обряд возведения посвящаемого на престол. При этом бывают хороводные пляски и игры и тогда, когда ты уже посвящен. Сейчас оба они делают то же самое — водят вокруг тебя хоровод и как бы пляшут, играя, чтобы потом тебя посвятить. Вот и считай, что сейчас ты слышишь вступление к софистическим таинствам. Прежде всего, как говорит Продик, следует изучить правильность имен: это-то и показывают тебе наши гости, так как ты не знал, что словом “учиться” люди обозначают равным образом и познание какого-либо предмета в том случае, когда кто-либо поначалу не имел относительно него никакого знания, и дальнейшее развитие знания того же предмета, когда им уже обладают, как в своей деятельности, так и в рассуждениях. Правда, в этом случае больше подходит название “заниматься”, чем “учиться”, однако пользуются здесь и словом “учиться”. От тебя же, как они показали, ускользнуло, что одно и то же имя относится к людям противоположного состояния — и к знающим, и к невеждам. Примерно в этом же состоит существо их второго вопроса — когда они спрашивали тебя, учатся ли люди тому, что они знают, или тому, что им неизвестно. Такова игра познания — почему я и говорю, что они с тобой забавляются, — а игрою я именую это потому, что, если кто узнает множество подобных вещей или даже все их, он ничуть не лучше будет знать самый предмет — какова его суть, — а сумеет лишь забавляться с людьми, подставлять им ножку, используя различия имен, и заставлять их гадать — так кто-нибудь смеется и развлекается, выдергивая скамейку из-под ног у намеревающихся сесть и глядя, как они падают навзничь. Вот и считай, что они с тобой пошутили. Но ясно, что после этого они предъявят тебе серьезные речи, а я предупрежу их, чтобы они заплатили мне обещанный долг. Они утверждали, что покажут нам увещевательное искусство; пока же. думается мне, они просто с тобой играли. Ну что ж, Евтидем и Дионисодор, пошутили, а теперь уж шутки в сторону; теперь покажите мальчику, как следует печься о мудрости и добродетели…

[Сократ беседует с Клинием, а после обращается к софистам]:

— Вот каков, Дионисодор и Евтидем, образчик желанного мне увещевательного слова, хотя, быть может, оно бесхитростно, тяжеловесно и растянуто. Вы же либо покажите нам то же самое, пустив в ход свое искусство, либо, если вам это не нравится, преподайте мальчику урок по порядку, начиная с того места, где я остановился, — нужно ли ему приобретать всякое знание, или существует единственное, овладев которым человек будет достойным и счастливым, и какое именно. Как я сказал с самого начала, нам очень важно, чтобы юноша этот стал мудрым и добродетельным.

…Итак, старший из них, Дионисодор, первый начал свою речь, мы же, все остальные, поглядывали на него, немедленно ожидая услышать какие-то удивительные слова. Так и случилось: ибо муж этот поразительное повел рассуждение….

— Скажи мне, Сократ. — молвил он, — и вы, все остальные, утверждающие, что стремитесь одарить мудростью этого юношу, говорите ли вы это в шутку или серьезно и взаправду испытываете такое желание?

Тут я решил, что они раньше подумали, будто мы шутили, когда просили их обоих побеседовать с мальчиком, и потому поддразнивали их, а не хранили серьезность; и, помыслив так, я еще раз подтвердил, что мы относимся к этому делу на удивление серьезно.

А Дионисодор в ответ:

— Смотри, Сократ, не отрекись потом от того, что сейчас сказал.

— Я уже предусмотрел это, — возразил я, — и никогда от этого не отрекусь в будущем.

— Так, значит, — сказал он, — вы утверждаете, будто хотите, чтобы он стал мудрым?

— Очень хотим.

— А в настоящее время, — спросил он, — мудр Клиний или же нет?

— Ну уж об этом-то он помалкивает, ему ведь не свойственно хвастовство.

— Но вы-то, — сказал он, — хотите, чтобы он стал мудрым и не был невежественным?

Мы согласились.

— Значит, вы хотите, чтобы он стал тем, чем он сейчас не является, и чтобы таким, каков он сейчас есть, он впредь уже никогда не был.

Услышав это, я пришел в замешательство, он же, подметив мое смущение, продолжал:

— Так разве, желая, чтобы он впредь не был тем, что он есть сейчас, вы не стремитесь его, как кажется, погубить? Хороши же такие друзья и поклонники, которые изо всех сил желают гибели своего любимца!

Но тут Ктесипп [один из присутствовавших при разговоре], услышав это… поднял голос:

— Фурийский гость. — сказал он. — Если бы это не было чересчур неучтиво, я бы тебе ответил: “Погибель на твою голову!” Что это ты вздумал ни с того ни с сего взвести на меня и на других такую напраслину, о которой, по-моему, и молвить-то было бы нечестиво, — будто я желаю погибели этому мальчику!

— Как, Ктесипп, — вмешался тут Евтидем. — ты считаешь, что возможно лгать?

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал тот, — если только я не сошел с ума.

— А в каком случае — если говорят о деле, о котором идет речь, или если не говорят?

— Если говорят, — отвечал тот. —

— Но ведь если кто говорит о нем, то он называет не что иное из существующего, как то, о чем он говорит?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Ктесипп.

— Ведь то, о чем он говорит, является одним из существующего, отдельным от всего прочего.

— Разумеется.

— Значит, тот, кто говорит об этом, говорит о существующем?

— Да.

— Но ведь тот, кто говорит о существующем, говорит сущую правду. Так и Дионисодор, коль скоро он говорит о существующих вещах, говорит правду, а вовсе не клевещет на тебя.

— Да, — отвечал Ктесипп. — Но тот, Евтидем, кто говорит подобные вещи, говорит о том, чего нет.

А Евтидем на это:

— Разве то, чего нет, — это не то, что не существует?

— Да, то, что не существует.

— И дело обстоит разве не так, что то, чего нет, нигде не существует?

— Нигде.

— Возможно ли, чтобы кто-нибудь — кем бы он ни был — так воздействовал на это, чтобы создать его — это нигде не существующее?

— Мне кажется, невозможно, — отвечал Ктесипп.

— Так что же, когда ораторы говорят в народном собрании, разве они ничего не делают?

— Нет, делают, — отвечал тот.

— Но раз они что-то делают, значит, и что-то создают?

— Да.

— Следовательно, говорить — это значит что-то делать и создавать?

Ктесипп согласился.

— Значит, никто не говорит о несуществующем: ведь при этом он что-то делает, а ведь ты признал, что ни для кого невозможно создать несуществующее: вот по твоему слову и выходит, что никто не произносит лжи и, если Дионисодор говорит, он говорит об истинно существующем.

— Клянусь Зевсом, Евтидем! — воскликнул Ктесипп. — Говорит-то он некоторым образом о существующем, но в неправильном смысле.

— Что ты имеешь в виду, Ктесипп? — спросил Дионисодор. — Не то ли, что существуют люди, называющие вещи своими именами?

— Да, добропорядочные люди и те, что говорят правду.

— Но разве, — возразил тот, — хорошее не бывает хорошим, а дурное — дурным?

Ктесипп сказал, что бывает.

— А ты признаешь, что хорошие люди называют вещи своими именами?

— Признаю.

— Значит, хорошие люди говорят дурно о дурном, раз они все называют своими именами.

— Да, клянусь Зевсом, — отвечал тот, — и даже очень дурно, когда речь идет о дурных людях. И ты поостережешься быть в числе этих последних, если меня е послушаешься, дабы хорошие люди не говорили о тебе дурно.

— И о людях высоких они говорят высоким слогом, а о горячих говорят горячо?

— В высшей степени так, — отвечал Ктесипп. — А о холодных людях они говорят холодно, как и о прохладных их рассуждениях.

— Бранишься ты, Ктесипп, — бросил Дионисодор, — да, бранишься.

<…>

— … Хотя Дионисодор считает, что я на него сержусь, это не так; но я противоречу, как мне кажется, его неблаговидным речам, направленным против меня. А ты, благородный Дионисодор, не считай противоречие бранью: брань — это нечто совсем иное.

А Дионисодор на это:

— Ты строишь свои рассуждения так, как если бы противоречие в самом деле существовало?

— Само собой разумеется, — отвечал Ктесипп, — и даже более того. А ты, Дионисодор, думаешь, что противоречие не существует?

— Но ведь ты не сумел бы мне показать, — возразил тот, — что когда-либо слышал, как один противоречит другому.

— Правда твоя, — молвил Ктесипп. — Но вот сейчас я это слышу и показываю тебе Ктесиппа, противоречащего Дионисодору.

— Ты можешь отстоять это свое заявление?

— Разумеется, — сказал Ктесипп.

— Так как же? — спросил тот. — Для каждой существующей вещи есть свои слова?[4]

— Конечно.

— Слова ли о том, что каждая вещь существует или же нет?

— О том, что существует. — Если ты помнишь, Ктесипп, — сказал тот, — мы только что показали, что никто не говорит о том, чего не существует: никто ведь не может выявить в слове то, что не существует.

— Ну и что же?! — воскликнул Ктесипп. — Разве от этого мы меньше противоречим друг другу — я и ты?

— А если, — возразил тот, — мы оба говорим об одном и том же, то мы противоречим друг другу или, скорее, утверждаем относительно этого одно и то же?

Ктесипп подтвердил, что одно и то же.

— А если бы ни один из нас, — сказал Дионисодор, — не говорил об этом деле, разве противоречили бы мы друг другу? Ведь, скорее, никто из нас двоих о нем бы и не вспомнил.

И с этим Ктесипп согласился.

— Ну а когда я веду речь относительно этого дела, ты же — иную речь, об ином деле, — противоречим ли мы друг другу в этом случае? Или же я говорю о некоем деле, а ты о нем не говоришь вовсе? А может ли противоречить говорящему тот, кто не говорит?

Тут Ктесипп онемел. Я же, подивившись этим словам, спросил:

— Что ты имеешь в виду, Дионисодор? Не в первый раз, но от многих и часто слышал я это рассуждение и всякий раз удивлялся. Ведь и ученики Протагора[5] всячески пользовались им, и старшее поколение тоже. Мне же оно кажется странным и ниспровергающим как другие рассуждения, так и само себя. Но я полагаю, что лучше всего убедишь меня. в его истинности именно ты. Значит, ложь произнести нельзя (ведь именно в этом сила данного рассуждения, не так ли?) и говорящий может либо говорить правду, либо молчать?

Дионисодор подтвердил это.

<…>

[Пропущена достаточно длительная беседа, по поводу предположений софистов, что «говорящий никогда не лжет», «все говорящие знают все» и т.д., в результате которой Сократ нечаянно обмолвился об одном мифическом сюжете, упомянув Иолая, племянника греческого героя Геракла – П.М.]

— Отвечай же, — вставил тут Дионисодор, — раз уж ты сам затянул эту песню: был ли Иолай больше Геракловым племянником, чем твоим?

— Да уж самое лучшее для меня, Дионисодор, — возразил я, — ответить тебе! Ты ведь не оставишь свои вопросы, — я почти в этом уверен, — и будешь сердиться и мне мешать, не желая, чтобы Евтидем научил меня … премудрости.

— Так отвечай же, — настаивал он.

— Итак, я отвечаю, что Иолай был племянником Геракла; моим же, как мне кажется, не был ни в коей мере. Ведь отцом его не был мой брат Патрокл, но был Ификл, близкий ему по имени брат Геракла[6].

— А Патрокл, — спросил он, — твой брат?

— Разумеется, — отвечал я, — но по матери, не по отцу.

— Значит, он и брат тебе и не брат.

— Не со стороны отца, милейший, — отвечал я.— Его отцом был Хэредем, моим же — Софрониск.

— Отцом-то был, — говорит он, — и Софрониск и Хэредем?

— Конечно, — отвечаю, — Софрониск — моим, Хэредем — его.

— Значит, — говорит он, — Хэредем отличается от отца?

— От моего, — отвечаю.

— Следовательно, он был отцом, отличным от отца? Или же ты подобен камню?

— Боюсь, — отвечал я, — как бы по твоей милости я и в самом деле не показался камнем. Себе же я таким не кажусь.

— Значит, ты отличаешься от камня?

— Конечно, отличаюсь.

— То есть, отличаясь от камня, ты сам — не камень? И, отличаясь от золота, ты сам — не золото?

— Это так.

— Значит, и Хэредем, отличаясь от отца, сам не может быть отцом.

— Похоже, что он и впрямь не отец, — отвечал я.

— Если же, с другой стороны, — подхватил тут Евтидем, — Хэредем — отец, то Софрониск, отличаясь от отца, не является отцом, и у тебя, Сократ, нет отца.

Тут вмешался Ктесипп.

— А разве с вашим отцом, — сказал он, — не произошло того же самого? Ведь он отличен от моего отца?

— Вовсе нет, — отвечал Евтидем.

— Значит, он с моим отцом — одно и то же?

— Да, одно и то же.

— Я бы с этим не согласился. Но, Евтидем, мне ли он только отец или и прочим людям?

— И прочим людям также, — отвечал тот.— Или ты думаешь, что один и тот же человек, будучи отцом, может не быть отцом?

— Я и в самом деле хотел бы так думать, — отвечал Ктесипп.

— Как же так?— возразил Евтидем.— То, что является золотом, будет не золотом? Или тот, кто есть человек, не будет человеком?

— Да нет же, Евтидем, — отвечал Ктесипп.— Как говорится, не громозди на заплату заплату. Ведь чудные вещи ты говоришь — будто твой отец также отец всем людям.

— Но это верно, — говорит тот.

— А только ли людям, — спросил Ктесипп, — или также лошадям и всем прочим животным?

— Всем животным, — отвечал тот.

— И мать твоя — мать всем животным?

— И мать.

— И морским ежам, — спросил Ктесипп, — она также мать?

— Да, и твоя мать — тоже.

— И значит, ты — брат телят, щенят и поросят?

— И ты тоже.

— А вдобавок отцом твоим будет кабан или пес?

— И твоим также.

— Ты тотчас же, — вмешался Дионисодор, — если станешь мне отвечать, с этим согласишься, Ктесипп. Скажи мне, есть у тебя пес?

— Да, и очень злой, — отвечал Ктесипп.

— А щенята у него есть?

— Есть, тоже очень злые.

— Этот пес, значит, им отец?

— Сам видел, — отвечал Ктесипп, — как он покрыл суку.

— Ну что же, разве это не твой пес?

— Конечно, мой, — отвечает.

— Следовательно, будучи отцом, он твой отец, так что отцом твоим оказывается пес, а ты сам — брат щенятам.

И снова Дионисодор, не дав Ктесиппу произнести ни звука, продолжил речь и сказал:

— Ответь мне еще самую малость: бьешь ты этого пса?

А Ктесппп, рассмеявшись:

— Да, — говорит, — клянусь богами! Ведь не могу же я прибить тебя.

— Значит, ты бьешь своего отца?

— Нет, гораздо справедливее было бы, если бы я прибил вашего отца, которому взбрело в голову взрастить таких мудрецов сыновей. Но, верно, Евтидем, — продолжал Ктесипп, — немалыми благами попользовался от этой вашей мудрости ваш отец, он же и отец щенят?

— Однако ни он не нуждается во многих благах, Ктесипп, ни ты сам.

— И ты, Евтидем, тоже не нуждаешься?— спросил тут Ктесипп.

— Мало того, и никто из людей. Скажи мне, Ктесипп, считаешь ли ты благом для больного пить лекарство, когда он в том нуждается, или это представляется тебе не благом? Или когда кто-нибудь идет на войну, быть вооруженным лучше, чем выступать безоружным?

— Думаю, что да, — отвечал Ктесипп, — хотя и ожидаю, что ты нас чем-нибудь огорошишь.

— Да, в наилучшем виде, — промолвил тот. — Но отвечай: коль скоро ты признаёшь, что пить лекарство — благо для человека, когда он в этом нуждается, и, значит, этого добра надо пить по возможности больше, то ему будет хорошо, если кто-нибудь разотрет и намешает ему целый воз эллебора[7]?

А Ктесипп отвечал:

— Да, очень хорошо, если пьющий это лекарство будет ростом с дельфийское изваяние.

— Значит, и на войне, коль скоро это благо — иметь оружие, надо иметь как можно больше копий и щитов, ведь это же благо?

— Разумеется, — отвечал Ктесипп.— А ты этого не думаешь, Евтидем? По-твоему, достаточно одного щита и одного копья?

— По-моему, да.

— И ты бы так вооружил, — возразил Ктесипп, — и Гериона и Бриарея[8]? Я-то думал, ты более искусный боец в тяжелом вооружении — и ты, и твой дружок.

Евтидем тут промолчал. А Дионисодор, возвращаясь к тому, на что Ктесипп уже отвечал, спросил его:

— Тебе и золото, значит, кажется благом?

— Конечно, и очень большим, — отвечал Ктесипп.

— Что ж, разве ты не думаешь, что блага надо иметь всегда и везде?

— Безусловно, — отвечал тот.

— Значит, ты признаешь, что золото — это благо?

— Уже признал ведь, — отвечал тот.

— Значит, его нужно иметь повсюду, и особенно — в себе самом? И счастливейшим был бы тот человек, который имел бы три таланта золота в желудке, один талант — в черепе и по золотому статеру в каждом глазу?

— Да ведь рассказывают же о скифах, Евтидем, — молвил тут Ктесипп, — в точности как ты сейчас говорил о родителе-псе, что достойнейшими и счастливейшими из них считаются те, у кого много золота в черепах, а еще удивительнее, что и пьют они из своих собственных позолоченных черепов, держа собственные головы в руках и заглядывая им внутрь.

— Ну а смотрят-то и скифы, и все прочие люди, — спросил Евтидем, — на то, что им доступно видеть или недоступно?

— Конечно, на то, что доступно.

— Значит, и ты также?

— И я.

— А видишь ты наши плащи?

— Да.

— Значит, им доступно видеть.

— Восхитительно!— воскликнул Ктесипп.

— Ну и что же дальше?— спросил Евтидем.

— Ничего. А ты, возможно, такой простак, что не веришь, будто плащи видят? Но мне кажется, Евтидем, что ты спишь наяву, и, коли возможно, чтобы говорящий не говорил, так ты именно это и делаешь.

— А разве невозможно, — вмешался Дионисодор, — молчащему говорить?

— Никоим образом, — отвечал Ктесипп.

— И говорящему — молчать?

— Еще менее того, — отвечал он.

— А когда ты говоришь о камнях, о дереве, о железе, разве ты говоришь не о молчащем?

— Вовсе нет, наоборот: когда я бываю в кузницах, железо, как говорится, вопит и издает прегромкие звуки, есл

Дата добавления: 2015-06-30; просмотров: 220; Нарушение авторских прав

Мы поможем в написании ваших работ!