Главная страница Случайная лекция Мы поможем в написании ваших работ! Порталы: БиологияВойнаГеографияИнформатикаИскусствоИсторияКультураЛингвистикаМатематикаМедицинаОхрана трудаПолитикаПравоПсихологияРелигияТехникаФизикаФилософияЭкономика Мы поможем в написании ваших работ! |
ЯЛТА, 41-42 7 страница
Тогда-то Людмила Ивановна впервые подумала о Шаевиче, своем бывшем директоре. Он наверняка в отряде где-то за Ай-Петри. И Алексеев, директор санатория «Субхи», свой человек, товарищ отца, должно быть, там. Не может того быть, чтобы не добралась до них. Знакомая Насоновой уговорила румынского офицера, и он за три бутылки вина пообещал доставить женщин в Ялту. Румыны посадили их в фанерный кузов грузовика, строго-настрого предупредив: — Обнаружат — мы вас знать не знаем. Сами тайком залезли в кузов, а мы вас и не видали. Дорога на Ялту была разбита, машину часто останавливали патрули. На Ангарском перевале контроль был особенный. Немцы, видать, боялись заглянуть в кузов, они протыкали фанеру лезвиями штыков. Насоновой пропороли плечо, но она не охнула. И вот Ялта! Страшно глядеть на город: грязь, зловещая тишина улиц, кованые сапоги жандармов. Ночевали у родных Насоновой. Они приняли вроде с радостью, но боялись, не позволяли даже подойти к окнам. Насонова отдохнула, а потом решительно заявила: — Покажусь на людях, пройду всякие регистрации. Дальше могилевской губернии не пошлют! Регистрация на бирже прошла удачно; мало того, Насонову направили на работу в городскую поликлинику. Людмила Ивановна раздумывала: как ей поступить? Кандидат партии, депутат... По-всякому может обернуться. Но прятаться не было смысла, так или иначе, но люди будут знать, что она существует и живет в Ялте. — Рискнем! — сказала Насонова. Вышли вдвоем на набережную, Нину Насонову узнали, кланялись, перекидывались с ней словами. А вот Людмилу Ивановну никто не узнавал, даже хорошо знакомые проходили мимо. Жизнь научила наблюдать за людьми. Счастливых среди них не было, а вот примирившиеся с обстановкой попадались, хотя и редко. Вот идет пара пожилых. Он прихрамывает, лицо у него округлое, сытое. Этому человеку, видать, не так уж плохо живется. — Кто он? — спрашивает Людмила Ивановна. — Обер-врач биржи Петрунин! — сплюнула Насонова. А вот еще один знакомый. Лицо напряженное, глаза пристальные. Он узнал Людмилу Ивановну и очень обрадовался. [92] — Людочка, как это хорошо! — Это доктор Василий Алексеевич Рыбак, человек сильный, с характером. Он всегда восхищал Людмилу Ивановну. — Появилась! Ну-ка расскажи о себе! Насонова оставила их на время, побежала к какой-то знакомой, а они уединились на скамейке под платаном. Василий Алексеевич выслушал ее с большим вниманием, помолчал. Взял за руку. — Я не могу тебе не доверять. Признаешь мое старшинство? — Да, Василий Алексеевич. — Так вот, Люда. Меня оставили на подпольную работу. Жду человека с гор. Но его нет. Четвертый месяц жду. Не знаю, что и подумать. Партизаны там действуют активно, особенно в этом месяце. Но вот человека нет, а я уже на прицеле гестапо. Чувствую это, догадываюсь. Надо что-то делать. Я тебе открою еще один секрет. Мне было заявлено: ежели не будет связного через три месяца, то связывайся со своим двоюродным братом, который живет в Ново-Алексеевке. Дали пароль. Короче, Люда, ты должна пойти в Ново-Алексеевку и найти моего двоюродного брата. Ты согласишься на такое опасное дело? Говори честно. — Да, я согласна! Доктор поцеловал ей руку. — Спасибо. Ночью побывала в Гаспре, обняла родителей. С матерью поплакала. Отец, Иван Федорович, смотрел на дочь и никак не мог насмотреться. Мать, Юлия Иосифовна, спросила напрямик: — Куда нее теперь, доченька? — Вернусь через неделю, подумаем. — Тебя схватят. — Уйду в партизаны. — Там голод, народ говорит. — Как всем, так и мне. Утром простилась и ушла в Ново-Алексеевку. Дорога была неблизкой, но по ней шел человек, прошедший в десять раз больше, много повидавший и, что самое важное, знающий, что ему надо. Дошла без приключений. Двоюродный брат- доктора должен был работать сторожем питомника, так говорил Василий Алексеевич. Туда она и пошла, присмотрелась, нашла пожилую женщину, обвязанную платками, спросила, где ей найти такого-то человека, она принесла ему доброе слово от брата. Женщина шарахнулась в сторону, оглянулась вокруг, потом прошептала: — Убили бедненького, вчера убили. Ты уходи, а то в беду прпадешь. Будто перед пропастью оказалась. Что же дальше? [93] Ходила вокруг питомника, еще одного человека расспросила. Тот пристально посмотрел на нее, нахально улыбнулся: — Шлепнули твоего молодчика. Спохватилась: надо уходить! Но нельзя было миновать ново-алексеевский базар. Ведь она шла менять вещи на зерно: так отвечала всем. Вот и базар, шумный и бестолковый. Выменяла пальто на полмешка пшеницы, перекусила и стала собираться в обратную дорогу. Только взвалила мешок на плечо, кто-то взял за рукав. Повернулась — Асанов! Форма на нем полицейская. Асанов! Бывший председатель курортно-поселкового Совета. В этом Совете она была депутатом... — Ну, здравствуй, здравствуй, мой депутат! Похолодело сердце. — Зачем зашла так далеко? — На базар пришла. — Издалека пришла! — Асанов посерьезнел, подошел ближе. — Зачем ходила в питомник, а? Ответила совершенно спокойно: — Шла мимо, на отдых напросилась. — Спрашивать больше не буду. Все знаю! Твой человек расстрелян! Но тебя, Пригон, я спасу. И знаешь почему? Не за красивые твои глаза. Ты человек порядочный, придет ко мне беда, ты поможешь. Поможешь? Людмила Ивановна растерянно смотрела на него. Асанов заметил какого-то офицера, принял официальный вид,стал кричать: — А ну уходи прочь, баба! — И тихо шепнул: — Запомни, что сказал! Ушла. Страха не было, но было что-то похуже — омерзение. Ялта встретила более страшным: арестован и расстрелян доктор Василий Алексеевич Рыбак. Вот когда стало по-настоящему одиноко. Насонова успокаивала: — Людочка, надо жить. Затихла в доме родителей, никуда не выходила, ни с кем не встречалась. Но о ней уже знали власти. Неожиданно вызвали на ялтинскую биржу. Она пришла на биржу, увидела Петрунина. Тот только кивнул головой и сразу скрылся. Обида захлестнула Людмилу Ивановну. Вдруг она вспомнила рассказ о том, как встречали его, когда он приезжал в санаторий на консультацию, дарили ему букеты роз. Зарегистрировали, отпустили, но строго предупредили: никуда не отлучаться! [94] Вечером в домик пришел знакомый человек, бывший шофер, санатория «Субхи» Нафе Усеинов. Она знала его чуть ли не с детства, знала его семью. Старший брат Нафе, Абдулла, — чекист, младшие братья, Ибрагим и Кязим, — комсомольцы, сражаются против фашистов. Но мало ли что... Ведь и Асанов был коммунистом! Однако Нафе почему-то верилось. Трудно сказать, как складывалась эта вера, может быть, помогло мнение отца... Они вместе работали: отец бухгалтером санатория, Нафе шофером. Бухгалтеры — народ прозорливый. — Садись, Нафе, гостем будешь, — сказал отец и сел рядом с шофером. Нафе сразу начал с дела: — Людмила Ивановна, тебе скрываться надо. Завтра будет облава. — Но я на бирже зарегистрировалась. — Это не спасет. Я шофер общины, мне доверяют они, всякие старосты. Я говорю, я знаю. Поверила. — Куда посоветуешь? — Иди к Михайловой. — К Елене Николаевне?! — Ушам своим не поверила. — Она ждет тебя. — Она меня ждет? Пап, мам, она меня ждет! Шла ночью, правда лунной, по глухой тропе. И то, что вели ее к очень уважаемому человеку, бывшему земскому врачу, бессменной руководительнице кореизской больницы, человеку, пользующемуся всеобщим уважением и почетом, — даже самые отпетые перед ней старались быть лучше, — буквально окрыляло Людмилу Ивановну. Елена Николаевна, седая, семидесятипятилетняя, со спокойными глазами, встретила ее запросто. — Здравствуй, Люда. — Поздоровалась и вышла на время. Большая комната, старинная обстановка, часы с двумя бронзовыми ангелочками, книги, тисненные золотом, запах тмина и чебреца, травы на стенах. И покой. Удивительный покой. Никуда бы отсюда не ушла. Но вошла хозяйка, окликнула: — Пойдем, Люда! Елена Николаевна вела по саду, потом по крутой тропе, освещенной луной. Пересекли овраг, из полутемноты выросло барачного типа здание инфекционного отделения. — Хорошенько вытирай ноги, — по-домашнему сказала Михайлова. Вошли в длинную комнату, скупо освещенную керосиновой лампой. — Здравствуйте, товарищи! «Товарищи»! Людмила Ивановна еле сдерживалась. [95] — Доброго здоровья, товарищ доктор! Мужчины солдатского возраста лежали на кроватях. Чьи-то глаза в упор посмотрели на нее: — Людмила Ивановна! — Леонид Николаевич! Доктор Добролюбов, ортопед детского туберкулезного санатория. В один день призывались на войну. Он майор медицинской службы, коммунист, хороший товарищ. Обняла его, спросила, кивнув на перевязку: — Что с вами? — Стукнули не вовремя. Вот и живу под крышей нашей чудодейки, дорогой Елены Николаевны. Еще раненые — солдаты, командиры. Их немного, но они в хороших руках. Тайный военный госпиталь! Это похоже на Елену Николаевну. С сего часа быть ей здесь, людей лечить, самой жить. Она обняла Михайлову. — Действуй, Людка! — сказала старая докторша. Вот это человечище! А каких помощников вокруг себя собрала... Софья Андреевна Борщ — медсестра, человек вне всякого подозрения у оккупантов и их холуев. По личной рекомендации Михайловой была устроена в крупном немецком военном госпитале, раскинувшемся в корпусах бывших здравниц «Субхи» и «Роза Люксембург». Женщина с отличным самообладанием, хорошей головой, наблюдательна и артистична. Великолепно играла роль доверчивой простушки, охотно принимала плоские солдатские шуточки, но еще охотнее опустошала фашистскую аптеку. Лекарства и перевязочные материалы перекочевывали из немецкой аптеки в больничную. В так называемой гаспринской сельской общине имелась пекарня. Работал в ней симпатичный чудаковатый человек, тихоня Антон Антонович Спраговский. Кто мог подумать, что именно он-то и является главным кормильцем тайного военного госпиталя. Хлеб, мука, сахар, а порой и молоко поступали постоянно. Никакого контроля Спраговский не боялся. Там, где существуют усушка, утруска, припек и прочее, можно и самого дьявола вокруг пальца обвести. Провизию доставлял в больницу Нафе Усеииов. Он умел ладить с главой общины, каким-то своим дальним родственником. Бухгалтер больницы Екатерина Владимировна Гладкова, кастелянша Надежда Кузьминична Фомина, операционная сестра Анна Герасимовна Глухова — все эти люди многие годы работали с Еленой Николаевной Михайловой... То был круг верных товарищей, готовых на любые испытания. В эту семью и вошла Людмила Пригон. Пока жила на нелегальном положении, но в гостиной у Елены Николаевны [96] появлялась и была полноправной участницей вечерних встреч. Елена Николаевна молча усаживалась в кресло с потертой спинкой. Рядом садилась Екатерина Владимировна Гладкова, будто тень следующая за доктором. Где Михайлова, там и Гладкова. Только в операционную ее не пускали. Но зато спросят: «А где Катерина?» — и из-за дверей тотчас слышится голос: «Я тут, Елена Николаевна». В гостиной царило молчание. Оно имело свой смысл. Молчит кастелянша Надежда Кузьминична, — значит, в ее хозяйстве порядок; помалкивает операционная сестра Анна Герасимовна — тревожиться за инструмент и специальное белье не стоит. Так молча отчитываются друг перед другом и все перед Еленой Николаевной. Есть одна тема, которая вот уж сколько месяцев волнует всех, но решение еще не найдено. Как связаться с Ялтинским партизанским отрядом? Все, что касается партизанской темы, даже мелочь, не минует гостиной. Недавно Софья Андреевна рассказала: — Партизаны побили летчиков, к нам раненые попали, жуть что говорят про партизан. Мол, они пачками спускаются с гор. А сегодня снова сведения. Только за неделю шесть раз дали о себе знать партизаны. Там машину разбили, в другом месте немецкую связь оборвали, в третьем взорвали склад горючего. — Они рядом с нами, и мы должны их найти! — сказала Михайлова. — Мы нужны им, наши медикаменты дороже золота. — Она подозвала к себе Усеинова: — Нафе, что же ты молчишь? — Я был в горах, следы видел, шел по ним, а потом патруль немецкий помешал. — Нафе, на тебя вся надежда. Я же старая, пойми! Попрощались. Елена Николаевна задержала Пригон. — Чайком побалуемся, Люда! Сидели за столом. Елена Николаевна любила крепкую заварку. Полную ложку сыпала в стакан. Вода густела до черноты. «Аромат!» — говорила аппетитно. Сели поближе к кафельной печи, к теплу. — Ты мне расскажи о своих походах. Все расскажи. Ничего не утаила, даже поход в Ново-Алексеевку. Выслушала, сказала: — Ты среди нас одна прошла фронт, понюхала пороху, кое-что повидала. Я стара. Надо найти партизан. — Я готова, Елена Николаевна. — Не спеши. Прежде тебя надо официально оформить врачом больницы. Ты должна свободно ходить по поселку. — Это возможно? — обрадовалась Людмила Ивановна. Через неделю немецкая биржа труда без вызова в Ялту оформила ее врачом кореизской больницы. [97] А Нафе часто напрашивается за дровами. Он умеет доставлять для пекарни самые жаркие поленья граба. Пекарь доволен: он, Спраговский, не хочет других дров. Все шоферы ленивы и пьяницы, один Нафе уважаемый человек. Старосту только одно удивляет: почему Нафе в лесу так долго задерживается? Сколько раз Нафе прятал машину в густом кизильнике и шел в лес на поиски партизанских троп! Но тропы засыпаны снегом, и нет на них ни единого человеческого следа. Нафе знает: куда успешнее было бы пересечь яйлу и на северных ее склонах искать то, что нужно. Но пересечь яйлу — рисковать слишком многим. И вот еще одна поездка за дровами. Уже март, снег в низинах подтаял, сырой ветер шумит в кронах высоких сосен. Что это? След на пятачке снега? Ну да! Кто-то прошел в постолах, совсем недавно. Нафе идет по следу, дальше, еще дальше. След завернул за скалу. Замерло сердце, он набрал воздух, крикнул: — Кто здесь? Тихо. Присвистнул дважды. И — шорох. Вдруг жандармы? А все равно крикнул: — Выходи, я один! Из-за скалы вышел вооруженный человек, до ужаса худой, болезненный. У Нафе сердце зашлось: Алексеев! Его директор! — Григорий Андреевич! — Хлеб у тебя есть? — Я сейчас, мигом! — Постой. Я за тобой пойду. Смотри мне! Подошли к машине, Алексеев успокоился — никого постороннего. Нафе достал хлеб. При виде хлеба Алексеев пошатнулся, закружилась голова. Он ел медленно; съел немного, остальное спрятал в вещевой мешок. — Ну, рассказывай! Все выложил, что знал, подробно о Михайловой, Пригон, Спраговском, о медицинских сестрах, помощницах Михайловой. Алексеев знал каждого, о ком сейчас слышал. Что-то сильное, огромное захватывало его. Он обнял Нафе. — Какие вы все молодцы! Я вам верю. А теперь ты меня слушай, и слушай внимательно. Нафе узнал о том, как активно воюет отряд, но голод стал косить людей. Перво-наперво самое важное: — Срочно нужны перевязочные материалы и медикаменты, а нужнее всего марля, вата и йод. Много нужно! Придем на очередную встречу ровно через неделю. Место встречи — столетний орех, что в начале тропы в сторону Тюзлера. Поможете продуктами [98] — спасибо, но лишнего шума не надо. Мы знаем, что и вам не сладко. — А в лес нас возьмете, Григорий Андреевич? — Не я решаю. Пока! Большой поклон нашим. О встрече должна знать только Михайлова, ну и Людмила Пригон. И больше никто. Ты меня понял? В гостиной Нафе рассказывает о встрече с Алексеевым. Елена Николаевна и Людмила Ивановна вслушиваются в каждое слово. Нафе часто повторяет: — Худо выглядит наш директор, очень худо. Елена Николаевна поднялась, подошла к шкафу, поставила на место томик Достоевского, украдкой вытерла глаза. — Люда, Насонову можешь встретить завтра? — Хорошо, Елена Николаевна. — У нас мало антисептических средств, перевязочного материала. В Ялте больше возможностей, чем у нас. — Хорошо, Елена Николаевна. — И самое главное: как думаешь, Насонова в лес пойдет? — Она и ее муж готовы в любую минуту. — Это хорошо, очень хорошо. — Но партизанам нужен врач, Елена Николаевна! — Об этом я думала. Пока спешить не будем. Давайте готовиться к встречам. Через неделю встреча состоялась. Людмила Ивановна принесла врачебный саквояж, туго набитый лекарствами, ватой, марлей. Нафе доставил два пуда муки. Насонова с мужем были экипированы для лесной жизни. С Алексеевым были еще два партизана. Их фамилии, к сожалению, мне до сих пор установить не удалось. Это были молодые ребята, страшно худые, изможденные. Насонова, увидев их, разрыдалась. Алексеев очень спешил. Он поблагодарил за помощь, дал наказ: готовьтесь к новой связи; помимо всего, точно решите один важнейший вопрос. Может ли доктор Михайлова принять десять партизан в свой тайный госпиталь? Вопрос обдумайте всесторонне. Риск тут огромный, это помните каждую минуту. Что касается Насоновой и ее мужа, придется обождать до следующего раза. Таких полномочий штаб не давал, и он, Алексеев, не имеет права решать самостоятельно. Насонова растерялась, стала умолять, хотя было ясно, что Алексеев по-другому не поступит. — Я не знаю, как мне возвращаться в Ялту. Что я скажу людям? Алексеев пристально посмотрел на нее, но муж Насоновой опередил его вопрос: — Не беспокойтесь, никто не знает, что мы здесь. Для всех, кто нас знает, мы уходили в село к моим родным. [99] Кончилась трофейная конина, добытая еще Вязниковым. Расковывались от жгучих морозов горы, а на побережье начиналась весна. Отряд голодал. Голод и сырая стужа укладывали партизан в тайные санитарные землянки. Оставалась надежда на продовольственные операции. Фашисты знали об этой надежде и делали все, чтобы она не осуществилась. Конина могла спасти от голода, но обозы перестали двигаться по горным дорогам. Они шли на Севастополь далеким кружным путем по равнинам и только днем. Чувствовалось, вот-вот установим прочную связь с Севастополем, оттуда придут самолеты, сбросят на парашютах продукты, медикаменты. Надежду рождала весна. Партизаны посматривали в небо, но оно пока было закрыто плотными облаками. Голод, голод... И вот пришел Алексеев, принес ошеломляющие новости: он связался с кореизскими подпольщиками. Они обещают медикаменты, какое-то количество муки. Кучер горячился, недоволен был тем, что Алексеев так долго добирался в лагерь — а шел он трое суток, — упрекал, что пришел с пустыми руками: «Мог же прихватить медикаменты!» Кривошта остудил комиссарскую горячность: — Ты посмотри на Алексеева! Тень от человека осталась. Хлеб, который он принес, отдать ему! Через двое суток он, только он, пойдет на связь и доставит медикаменты. Командир был прав. Алексеев если и держался на ногах, то только вследствие крайнего напряжения нервов. Кучер хотел сам выйти на связь, но в санитарных землянках лежали тридцать бойцов. Он не мог их оставить, не имел права. Десять партизан, видно по всему, уже не поднимутся: нет никакой возможности помочь им. А если тайком переправить их в Кореиз, в госпиталь Михайловой? С ним согласился и Кривошта. Кое-кого еще можно поднять на ноги — только накормить, но таких, как Михаил Абрамович Шаевич, не поднимешь. Длительное и профессиональное лечение — вот что ему нужно. Алексеев уходил на связь. Он немного приободрился, был возбужден. Предстояло важное свидание, от него зависела жизнь товарищей. Понимание всего этого и держало его на ногах, было его вторым дыханием. — А если в отряд будут проситься? — спросил у командира. — Никого не брать! В таком положении мы не можем брать людей. Они погибнут. Время для этого впереди. [100] ...Медикаменты, которые принес Алексеев, спасли тех, кто уже заглядывал в могилу. Два пуда муки поддержали весь отряд. Но слишком дорого мы заплатили за этот второй поход. Алексеев напоролся на засаду. Внезапным огнем был убит один из проводников. Спасли медикаменты и муку. Вдвоем несли тяжелый груз, надорвались. Второй проводник умер у заставы отряда, а сам Алексеев потерял память и лежал в горячке. Он метался, что-то выкрикивал, звал кого-то. Долго мучился, но жизнь не покидала его, хотя память не приходила. Скончался он внезапно, утром нашли его похолодевший труп. С его смертью связь с кореизцами оборвалась. Никто не знал, где назначена встреча, кто должен прийти на нее и когда. Положение становилось трагическим. Никогда не забуду эту санитарную землянку. Она снится мне до сих пор, и я просыпаюсь в холодном поту. Вокруг тлеющего костра молча сидят люди. Один парень качается с закрытыми глазами, будто богу молится, не замечает, что на ногах загорелись тряпки. Рядом лежит страшно исхудавший, с гноящимися ранами Михаил Абрамович Шаевич. — Здравствуйте, товарищи! Молчание. Никто не отвечает. Только через несколько секунд, узнав меня, Шаевич пытается улыбнуться. — Как, Михаил Абрамович? — Мише каюк, видал? — он показывает ногу. — Гангрена. Сижу молчу, ну что скажешь? Какое найдешь слово утешения? Да и поможет ли оно? Шаевич тянет меня за рукав: — Алексеев помер, жалко. Он мне шептал, еще в тот раз, что встречался с Людмилой Пригон, моей врачихой: «Ах, если бы меня к ней!» — Мы обязательно свяжемся с Людмилой Пригон. — Ты помолчи, командир. Вот сядь рядом, дай руку и слушай. И он начал тихо петь, я едва слышал его... Пот выступил у него на лбу, руки начали холодеть. Стало тихо. Я закрыл ему глаза и вышел. Невозможно было сдержать слезы, я чувствовал себя в чем-то виноватым. Но что я мог придумать, когда у самого от голода кружилась голова, когда, шагая по тропе, вдруг ощущал, что она уходит из-под ног и кроны сосен начинают плясать. Правда, сам голод как-то меня не терзал, я уже не хотел есть, трудно было даже языком шевельнуть. Только вот слабость была непреодолимой. Вот документ тех дней, подлинник его находится в партархиве Крымского обкома партии (фонд 151, опись 1, дело 17): [101] «Список умерших партизан по Ялтинскому отряду о 26.III.42 г.: 26.III. — При нападении на сан. землянку бывшей 3 группы убиты противником: Сергеев, Пташинский, Горемыкин, Казачек, м/с Николаева. 28.III. — Умер боец Годин, причина — болезнь, грипп. 2.IV. — Умер Афонин — болезнь сердца. 2.IV. — Убиты предателем — Смирнов, Вязников, Агеев. 5.IV. — Умер Качалов, причина — истощение. 7.IV. — Умер Долгов, причина — истощение. 10.IV. — Умер Гарбузов, причина — истощение. 12.IV. — Умерли тт. Болотин, Шостик, Боршинов... Зибарев. От голода. 13.IV. — Умер т. Гребенщиков. Голод. 14.IV. — Умер Гардаш. От голода. 18.IV. — Умер Зуев А. А. От голода. 21.IV. — Умерли Сокольский, Мухин. От голода. 24.IV. — Умер Расторгуев. От голода. 19.V. — Умер Шутенко. От голода. 21.V. — Умер Гришко. От голода. 21.V. — Умер И. П. Дорошенко. От голода. 20.V. — Умер Алексеев. От голода. 21.V. — Убит Пономаренко. 30.V. — Умер Орехов. От голода. 6.VI. — Умер Тимохин. От голода. 10.VI. — Умер Коренюк. От голода. 15.VI. — Умер Кравченко. От голода. 17.VI. — Умер Лобода. От голода. 22.VI. — Умер Загоса Д. В. От голода. 26.VI. — Умер Кузерин. От голода. 26.VI. — Умер Кондратенко В. А. От голода». Это было бедствие. Казалось, все партизанское движение обречено на гибель. И все живое в лесу — на смерть. Олени, косули, муфлоны исчезли, как сквозь землю провалились. Их, говорят, видели даже в далеком степном Тархункуте, куда война не добралась, а только отзывалась потухающим эхом. На Верхнем Аппалахе убили зубробизона Мишку. Это был старый-престарый самец с мощным торсом, могучей шеей, с гордо посаженной головой. Мишка не боялся людей. В голодную зиму он приходил в партизанский лагерь, издавал какие-то трубные звуки. От выстрела вздрагивал, высоко поднимая голову, настороженно ждал: а что будет дальше? Если выстрел повторялся или вообще начиналась стрельба, он бежал к шалашам, издавал тревожно-ревущий звук и нетерпеливо перебирал сильными и легкими ногами. [102] Мишка не любил боевую позицию, непременно отходил со вторым эшелоном, порой сам выбирая безопасную тропу. Он ни разу не ошибся. Мишку любили, таскали ему сено, гладили. И вот Мишку убили, убили, чтобы съесть! Выгнали его на поляну, отбежали от него, и он понял, что его ждет. Взревел Мишка, низко опустил голову, гибко выгнул спину и бросился на людей. Спаслись только тем, что в один миг вскарабкались на деревья. Стреляли по Мишке бронебойными пулями, стреляли упорно, но Мишку пули не брали. Окровавленный, с выпуклыми красными глазами, он бодал мощной головой дерево, на котором сидел партизан, стреляющий в него. Мишка уже «глотнул» дюжину пуль и стал медленно оседать на задние ноги. Снова били по нему, били в упор. Шкуру обдирали всем отрядом. Поделили мясо, стали варить. Но мясо не разваривалось. Варили почти сутки, а потом ели нечто похожее на резиновые жгуты. Ели и молчали. Сойки и те оставили партизанские стоянки — поживиться не было чем. Только порой низко над лагерем пластались черные грифы. Апрель 1942 года! Двадцать седьмой апрель моей жизни, которая тогда казалась мне такой бесконечной. Странное это чувство — чувство неожиданного старения. Я был молод по годам, во всяком случае моложе всех командиров и комиссаров отрядов. Но почему-то никто этого не замечал, и более всех не замечал я сам. Я в этом убедился позже, уже на Большой земле, когда лежал в госпитале. Как-то на меня долго-долго смотрел партизан — командир группы, мой сосед по палате, фамилию которого я запамятовал. Он неожиданно сказал: — Командир, ты же совсем пацан! Ему было под сорок, но в лесу я возраста его не видел, как и он не видел моего. А сейчас, когда мы стали приходить в себя, все стало на свое место. Я сам смотрел на себя в зеркало и действительно видел нечто похожее на «пацана», и мне самому показалось странным, как это мне можно было доверить целое партизанское соединение! ...В Ялтинский отряд записалось сто тридцать семь человек, сто тридцать два вышли в горы. Было сто тридцать два, а в живых остались трое. Только трое свидетелей трагических апрельских дней. Среди них водитель Ялтинского таксомоторного парка Петр Иванович Коваль. Он из тех, кто не терял мужества в десяти шагах от врага и кто заживо гнил в смрадных санитарных землянках. Ему под шестьдесят, его окружают молодые и шумные водители курортных таксомоторов, среди которых есть так называемые [103] проходные ребята. Их житейская забота: машину иметь получше, рейс повыгоднее, руки не замарать, ногой лишний раз не двинуть. Они смотрят на Петра Ивановича — кандидата в «пенсионники» — как на анахронизм, как на чудака, человека от пройденного мира. И нет им дела до «дяди Пети», до того, что бьется под рабочей курткой молчаливого человека с обрубленной ладонью, коммуниста, которому стаж партийный вернули только пять лет тому назад, — до того самого Петра Ивановича Коваля, который снял с группой партизан цепь карателей в составе ста солдат и офицеров и вогнал их навечно в землю. Нет им дела до Петра Коваля, прошедшего после партизанства Освенцим и Майданек. А если и есть, то только для своей выгоды, чтобы дать пожилому шоферу самую дряхлую машину, действуя по правилу: мол, старый конь борозды не испортит. Петр Иванович! Мы недавно с тобой вспоминали апрельские дни, помнишь свои слова: «А все-таки мы их били, черт возьми!» После нашей встречи я искал один важный документ, который с исчерпывающей точностью говорит о духе тех дней, дней не мертвых, а живых. И я нашел этот документ, нашел в подлинном виде. Вот он: «Приказ № 32. По партизанским отрядам 4-го района, 7/V 42 г. В целом по району за апрель месяц имеется резкое уменьшение боевых операций. Если в марте имели 36 операций то в апреле всего 18. Так, например, отряд Ялты (я сохраняю подлинность документа даже в пунктуации. — И. В. ) в марте м-це был передовым, провел 12 операций. В апреле провели только две диверсии и ни одной операции засадного порядка. Красноармейский отряд провел фактически одну боевую операцию. Командование отрядов совершенно упустило важнейший фактор работы — войсковую разведку. Примером изворотливости, умения сочетать борьбу с трудностями проведением боевых операций служит — Бахчисарайский отряд. Бойцы и командиры отряда находясь в одинаковых условиях с другими отрядами предмайское соревнование отметили боевыми операциями. Личная гигиена этого отряда несравнима с другими отрядами, где командование не сумело при наличии трудностей быть организованными и достойными руководителями бойцов-партизан, порой доходя до упадничества (Акмечетский отряд). Командование Бахчисарайского отряда дает хороший пример организации боевой разведки, результат [104] которой очень нужен для н/частей в Крыму. Сейчас в период напряженной борьбы на участках Крымского фронта, когда части Красной Армии громят врага приближая час освобождения Крыма, никакие лишения и трудности не должны останавливать борьбу с врагами, понизить нашу боеспособность.
Дата добавления: 2015-06-30; просмотров: 344; Нарушение авторских прав Мы поможем в написании ваших работ! |