ЗА БАСМАН-ГОРОЙ 5 страница

Мы почему-то знаем, куда приземлится наш груз, и летучие группки партизан порой оказываются точно на нужном месте и даже не дают торпеде с парашютом коснуться земли — груз хватают на лету.

Нас радует не только сам факт, что мы можем дать каждому партизану на завтрак по два сухаря, по полконцентрата и даже по кусочку маргарина, что мы можем по всем правилам забинтовать рану, ночь провести под шелковистым шелестом купола, заменившего шалаш. Мы потрясены другим: нас помнит Большая земля, нас знают, о нас думают!

Весна 1942 года. Грозная предвестница керченской трагедии, облегчившей фашистам путь на Кавказ и к волжским водам.

Мы предчувствовали: все еще впереди — и страдания, и муки, и радость освобождения родной земли.

Но в теплые апрельские дни сердца наши колотятся сильнее, чем когда-либо. Мы живем ощущением наступившего дня, тем, что кроны зеленеют гуще и гуще, что на чаирах раскрываются венчики ярко-красных полевых тюльпанов, что где-то над нами поют птицы.

Нам хочется жить, любить...

Но больше всего мы одержимы другим — тем главным, во имя чего мы покинули родную кровлю, свои семьи, за что отдали жизнь наши товарищи, за что мы страдали на мучительных яйлинских дорогах.

Это главное — Севастополь!

И мосты рвем, и дороги поднимаем на воздух, и машины валим в кюветы, и солдат с офицерами убиваем, и с немецкими холуями рассчитываемся по самому крупному счету... Но все ли это, что нужно Севастополю?

Неужто мы не можем сделать что-то большое, каким-то выдающимся подвигом ответить на то, что к нам чуть ли не каждую ночь прилетают самолеты, наш радист Дмитриев принимает короткие шифрограммы, в каждом слове которых забота и тревога о нас?!

Кричат паровозы, стучат колеса... Стальной путь лежит от Симферополя через Бахчисарай на Севастополь... Вот там, на железной дороге, немцы полные хозяева. Только дня побаиваются, пристально следят за воздухом. [352]

А что им день, когда ночь в их руках: от сумерек до рассвета.

Стучат колеса, на стыках путей подпрыгивают платформы с танками, пушками... Храпит пушечное мясо в серых вагонах.

Дорога идет по равнинам: ни кустика вокруг. Чтобы добраться до нее, надо километров десять пройти по местности, открытой, ровной — хоть шаром кати, мышь прошмыгнет — увидишь.

Железная дорога! До нее мы добраться обязаны.

Я и комиссар района Амелинов перебираем сотни возможных вариантов, но все они лопаются как мыльные пузыри.

За Басман-горой бахчисарайцы. Македонский! Перебирай не перебирай, а все дорожки сходятся к нему, к его мастерам партизанской тактики.

Я снова жму крепкую ладонь Михаила Андреевича. Он с лукавинкой спрашивает:

— А не перекочевать ли тебе к нам со всем штабом, а?

— Не возьмешь?

— Испытание выдержишь — возьму.

Смеемся.

В лагере удобная чистота и легкость какая-то. Дай команду сняться с места, ей-богу, через пять минут и следа не останется. Так уйдут, что и не разберешь, в какую сторону ушли.

За простотой обращения друг к другу, за домовитостью, за демократизмом чувствуется такая организация, которая способна горы из вулканического диорита расплавить.

Почерк Македонского! Я еще тогда подумал: а разверни-ка этого гиганта по-настоящему, дай-ка ему полную волю, да он способен из безжизненной пустыни сделать роскошный уголок. После войны этим-то он и занялся. И весьма успешно.

Перекусили чем... не бог, а Севастополь послал. Македонский вынул карту и решительно показал на черную и жирную линию Симферополь — Бахчисарай:

— За этим явился?

— Догадался.

— Штука не хитрая. Как это сделать с одного захода?

— Небось прикинул, Михаил Андреевич?

— Конечно, дело трудное! — повернулся ко мне Македонский. Лицо его, освещенное красноватым отблеском потухающего костра, показалось мне усталым. — Но божий свет не без добрых помощников!

— А как мельник? — спросил я, догадываясь, куда гнет Михаил.

Комиссар Черный мельника знал давно как хорошего специалиста, но человека нелюдимого. И во время коллективизации мельник не очень-то восторгался тем, что люди скопом шли в артели, да и позже всякие там займы и прочие кампании встречал без восторга. Вел себя тихохонько, смирнехонько, но на [353] людей смотрел исподлобья. Впрочем, работал в МТС механиком, трактористом, были им довольны и старались даже задобрить. Побывает машина в руках «дяди Пети» — можешь спокойно сезон «отжарить».

В этом отряде командование особых секретов от партизан не имело. Дезертиры смылись еще в ноябре, предателей разоблачили. Народ остался верный. И только потому отряд и мог жить за Басман-горой. Он для противника всегда был загадкой. Каратели, бывало, окружат лес, заблокируют горы, а где искать Македонского — не знают.

Шли и на такие провокации: выставят на заметном месте двух-трех горлопанов, и те орут истошно:

— Македонский!!! Выходи, пиндос трусливый!

— Ма-ке-дон-ски-ий!!! Холуй жидовский! Давай один на один!!

Партизаны только посмеивались, а сам Македонский радовался как ребенок:

— Вот дешевка, дает так дает!

Появился новый человек в отряде — мельник Петр Иванович. Пока держат его особняком. Он хорошо понял указанное ему место и любопытства ни к чему не проявляет.

Один интересный факт: старший брательник мельника — будочник на дороге, служит немцам. И живет прямо у переезда. Вот так!

Мы с Македонским во все глаза глядим на комиссара: что же он скажет окончательно? А Василий Ильич будто испытывает наше терпение — молчит!

— Да ты забудь прошлое! — уже горячится Михаил Андреевич: ему хочется получить немедленное «добро» и сейчас же закрутить дело, чтобы пыль столбом пошла.

Черный по привычке поджал губы и стал чем-то похож на обиженного ребенка.

— Он же мог убежать! Ан нет, помогал нам мучку нагружать... — подсказывает Македонский.

— А что ему оставалось делать?

Македонский с отчаянием ко мне:

— Что прикажешь?

Хитер бес, ведь он в душе уже решил положиться на мельника, а сейчас ищет только официального согласия комиссара. Тут он принципиален, да и очень верит Василию Ильичу. Его «добро» ему необходимо, как глоток вина после тяжелого труда.

— Я за мельника! — отвечаю ему.

— Видал?! — Македонский снова к Черному.

— Что ж, давай мельника, — наконец соглашается комиссар.

Появляются Иван Иванович и мельник в рабочей одежде, низенького роста, на вид лет тридцати пяти и, видать, болезненный — лицо желтое. [354]

— Давно был у брата? — спросил Македонский.

— За два дня до леса.

— Где он работает?

— Будочник, на железке.

— Как он с оккупантами?

— Дружит, — коротко ответил мельник.

— А ты?

— А на кой ляд я пришел к вам?

— Привел случай.

— А я давно ждал его — вот что я вам скажу! Дуся моей жене все выложила, а та мне. И держал муку на мельнице, и румынам брехал: машина поломалась. Вот и весь мой «случай».

Михаил Андреевич нервно потер подбородок — первый признак признания вины — и излишне бодро сказал:

— Петр Иванович! Ты нас строго не суди, время такое... Надо к брату идти. Как?

— Приятности мало. И толк выйдет ли?

...На третьи сутки Петр Иванович вернулся в отряд. Он побывал у брата, не выдавая себя; разузнал: немцы дорогу охраняют, но не особенно шибко. Подобраться к ней трудно — надо переходить шоссе Симферополь — Бахчисарай. Солдатни там туча тучей. Мельник сам чуть не попался в лапы жандармов, выручило только сохранившееся удостоверение, выданное румынским штабом.

Сведения были свежие и нужные. Но сам вопрос о диверсии остался открытым. Как же нам быть?

Иван Иванович наипростейшим образом разрубил этот сложный узел.

Он — выбритый, с белым подворотничком, аккуратный такой, что не всегда за ним наблюдалось, — неожиданно предстал перед нами.

— На парад, Иван? — подначил Македонский.

— На железную дорогу!

— Так-таки и туда?

— А что, командиры? Мы знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют ветку, наконец — там брат нашего партизана! Хватит! А эшелон на воздух!

Очень убедительно говорит Иван Суполкин.

Македонский шапку назад:

— Под лежачий камень вода не бежит! Давай группу, Ваня! Ты, мельник да еще двоих.

Они шли на перегон Бахчисарай — Альма (теперь ст. Почтовая), день отлежались под кустами, а когда стемнело — пошли к дороге. Но темнота была жуткая, будто в погреб попали. Искали, искали дорогу — нет ее, и все! Утром опять в кусты, посоветовались и решили Петра Ивановича к брату послать. [355]

Рассвело, и будка стала видна — бродили-то рядом, оказывается.

Рискованно было, конечно, Петра Ивановича посылать, но, кроме всего, уж очень животы подвело, особенно у Ивана Ивановича, любителя «подзаправиться».

Но Петр Иванович вернулся, даже буханку хлеба принес, зеленого луку — в палисаднике надергал. В общем, стало веселее...

Уж если что втемяшилось в голову Ивана Ивановича — колом не вышибешь. А втемяшилось: взять да с Петром и ввалиться в гости к будочнику, а там черт не выдаст — свинья не съест!

Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи — во!

Этот дядя накинулся на мельника, брата своего:

— Чего ты шляешься, шибздик?! Сказал тебе, уходи!

Иван Иванович на него:

— Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи... Ребята, — это к партизанам, — будем здесь базироваться! А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!

Будочник только руками развел: такого нахальства он не ждал.

— Вы кто же такие будете?

— Партизаны, и твой брат Петр — партизан. А ты кто?

— Российский человек! А что Петя партизан, это чудно. Оа же Советскую власть на всех перекрестках...

— Сука ты! — Петр Иванович взъерепенился. — Не Советскую, а дураков, что вокруг нее вились. И чудно тебе, коль сам у немца служишь и водку его глушишь...

Будочник встал да с размаху кулаком Петра... Тот и отлетел в самый угол.

Иван Иванович на него автомат.

— Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! — вскипел Суполкин. — Пристрелю, сволочь!

Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.

— Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем! И ты иди! — гаркнул на брата.

Забежал в сарайчик, зажег фонарь, всунул его в руки Петра, взял лопату и начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на труп.

— Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.

— Это ты его, Гаврюша?! — ахнул Петр Иванович.

— Ударил по лицу, сволочь... А другой — под скирдой лежит. Немец-техник... Все выкаблучивался, душу теребил, паскудина... Но тот маленький, того с одного маха...

— Гаврила Иванович! Так ты сам партизан?! Давай взорвем эшелончик и — в лес! А? — предложил Иван Иванович. [356]

— Нет! Не люблю людей. Могу и начальство перебить, если не по душе. А эшелончик — дело стоящее... Я сам хотел, чего уж тут! Меня немцы на прицел взяли — чую!

Быстро и без помех подготовили полотно к взрыву, подложили взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял на охране.

На рассвете эшелон подорвался: десять вагонов со снарядами — в сплошную труху. Снаряды рвались долго.

Гаврила Иванович сразу же ушел, даже не попрощался, а партизаны благополучно добрались в отряд.

Македонский обнял мельника:

— Видишь, и брата ты зря ругал.

— Куда-то он теперь ушел? — с беспокойством спросил Петр Иванович.

— Таких не скоро возьмешь! Будет диверсант-одиночка. Счастливого тебе пути, «российский человек»!

Заработала гигантская карательная машина: три пехотных полка облепили с обеих сторон железнодорожную линию как назойливые мухи.

Мы пытались найти лазейку, но немцы были бдительными. Они бесчинствовали, смели с лица земли домик Гаврилы Ивановича, а когда обнаружили труп фашистского техника, подвезли к тому месту заложников и расстреляли их.

И в эти-то летние дни 1942 года, когда мы отбивались от карателей, пришла беда. Нужно было собрать все мужество, чтобы не растеряться, не упасть духом от этой скорбной вести: наши войска, на которые мы надеялись, войска, чьего удара ждали весь Крым и вся страна, — эти войска, занимавшие Керченский плацдарм, потерпели поражение. Немцы заняли Керчь...

Это был удар и по Севастополю. Отрезанные Керченским проливом дивизии, попавшие в катастрофу, не смогли эвакуироваться. Как говорится в «Истории Великой Отечественной войны», «противник захватил почти всю нашу боевую технику и тяжелое вооружение и позже использовал их в борьбе против защитников Севастополя...».

Сломив сопротивление наших войск на восточной окраине полуострова, фашисты все силы бросили на морскую крепость.

И вот уже днем и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами танков и сапогами солдат: на Севастополь! На Севастополь!

На западе, под Севастополем, пока тихо, но мы знали: часы этой тишины сочтены.

За нами оставались ненависть и борьба. [357]

Все на помощь Севастополю!

Лагеря без людей; разве кто больной, да и тот, приткнувшись к дереву, несет охранную службу.

Боевая группа — все поджарые, до черноты загорелые, с глазами в красных прожилках от переутомления и недосыпания, вернулась в лагерь.

Краткий рапорт, выкладка трофеев — особенно документов, которые уже ночью будут лежать на столах командующих Октябрьского и Петрова, — получение пайков, умывание, горячая похлебка из тертых сухарей и сон, глухой как вечность.

Десять часов подряд над скрытой от глаз теснинкой раздается храп, а потом, как по команде, обрывается.

Уже через час по крутой тропе ползет змейка — снова на дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается для передышки, а потом опять на звонкую яйлинскую тропу.

Если бы была возможность запечатлеть хотя бы один июльский день в крымском лесу, то получилась бы прелюбопытная картина.

Мы увидели бы дорогу, изжаренную солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин и гусениц, шагающих потных немецких патрульных, с трудом отрывающих толстые подошвы от липкого асфальта; увидели бы бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулеметы изрыгают временами лавину свинца. Шагает немецкая пехота, а за кюветом тянется рядом с ней цепь полевых жандармов, обстреливающих кусты. Или движется колонна машин: впереди — броневики, а позади — легкие танки. Над дорогой с треском проносятся самолеты, утюжащие огнем подступы с гор. Потом немецкие секреты, а еще выше новый кордон от партизан — завалы и проволочные заграждения.

Это часть обороны врага, его запутанной и сложной системы передвижения по Крыму, которая требовала полки и полки только на охранную службу.

Но нас эти преграды остановить не могут: тридцать, а то и сорок партизанских пятерок, четверок и троек просачиваются сквозь все хитроумные засады и секреты, как вода сквозь едва заметные щели.

И летят мосты, и от снайперских ударов по водителям, убиваемым на критической точке поворота, на опасном перекрестке, падают в пропасти никем не управляемые семитонки.

Война на дорогах!

Таким манером шли через горы на Севастополь манштейновские резервы, купаясь в собственной крови, сгорая в пламени собственного бензина.

Война на дорогах!

Севастопольский отряд! [358]

Корпус Рихтгофена двинулся на третий — последний штурм Севастополя.

Армада горбатых «юнкерсов» — полки за полками — летит на запад и черными волнами накатывается на севастопольское небо. И за каждой волной вздымается земля, окутываясь смрадным дымом и пламенем.

А на яйле маленькая, очень маленькая кучка вооруженных людей. Это пять партизан-севастопольцев во главе со своим командиром Митрофаном Зинченко.

Какую опасность могут представить они для трехсоттысячной армии Манштейна?

Давайте-ка повнимательнее проследим за этой группой.

Каратели обнаружили ее на Гурзуфской седловине. Сигнал! И со всех видимых и невидимых точек двинулись жандармы на ничтожную кучечку партизан.

Зинченко осмотрелся, молниеносно принял решение:

— В кошару!

Разваленный сарай со следами сыроварни. Стены из дикого камня, вокруг площадка, изрезанная радиальными линиями мелкого кустарника.

Только прилегли, отдышались — фашисты.

Стрельба, стрельба. Отвечали редко, но точно. Три солдата остались на поляне.

Зинченко знал одно нехитрое правило: в беде не спеши.

Идут фашисты, сперва робко, а потом наглее.

— Ждать! — еще раз требует Митрофан Зинченко.

Сто метров, восемьдесят... рукой подать...

Точность партизанского огня потрясающая. Он скосил половину штурмующей группы. Бегут фашисты на исходный рубеж, Зинченко использует миг растерянности врага:

— Бегом!

Пулей выскакивают из кошары, вдоль кустов, пригнув головы, с молниеносной быстротой вбегают в буковый лес. Пули запоздало свистят за их спинами.

Шуму на десять верст вокруг. Надо хитрить. Приходится шагать там, где и зверю не пройти. Трудна дорога поперек гор, особенно трудна из-за проклятого зноя, когда солнце буквально буравит голову, спину. Трудна и длинна. Это нечеловеческая дорога. Сейчас, в мирное время, отлично экипированные молодые люди с запасом калорийной пищи проходят ее за день и зарабатывают значок «Турист СССР».

Зинченко, проводник дед Кравченко, которому далеко за пятьдесят (только совсем недавно он пришел в себя после тяжелой контузии, худой — одна лишь тень осталась от него, борода стала острее и даже сгладила постоянную хитроватость на лице), железнодорожник-севастополец Александр Гамота, бывший паровозный машинист Николай Братчиков и еще два севастопольца — фамилии их утеряны — прошли эту дорогу за [359] шесть часов и ночь встретили в Голубой долине — в той самой где властвовал майор Генберг, давно ждавший нас с повинной!

Сколько сил он потратил, сколько жизней немецких он отдал, чтобы обезопасить второй эшелон Манштейна.

А Зинченко переспал в лесу, на рассвете же уничтожил охрану моста, который уже взрывался шесть раз и теперь был взорван в седьмой.

Снова партизан преследовали, но они ловко провели карателей. Те искали их повсюду, а партизаны просидели рядом с Юсуповским дворцом и видели немцев, спокойно пребывающих в зданиях.

Ночью Зинченко взял тропу на «Триножку». Вершина, вокруг пропасть, и одна лишь тропка сюда и отсюда. По ней ходили еще древние тавры.

Оборона — лучше не придумаешь. Одним пулеметом можно роты косить.

Устали. На пост снарядили Гамоту — охраняй, потом сменим.

Митрофан Никитович волновался: не заснет ли?

Дважды проверял: парень на месте, бодрствует.

— Не беспокойся, командир. Вздремни малость, — говорит дед.

Коварны предрассветные минуты. Они сломили Александра Гамоту.

Зинченко проснулся как от толчка в сердце, посмотрел на часы: дремал сорок минут.

— Дядя Федор, смени Сашу, — торопливо приказал Даниловичу.

Тот, покряхтывая, ушел, а минут через пять его страшный крик разбудил всех.

Александра Гамоту нашли привязанным к корявой сосне. Он был без головы.

...Голова партизана была насажена на кол и выставлена перед Юсуповским дворцом.

В горячке бросились было во дворец, но командирская воля взяла верх:

— Стой!

...Самолеты все летели и летели на запад. Полыхало небо, вздрагивали горы.

Развилка дорог: одна — на Бахчисарай, другая — в горы к Биюк-Узень-Башу. Столетняя шелковица, за ней живой забор из колючей ожины. В ее гуще — партизаны, колючки до крови ободрали их лица.

Гудит тяжелая машина, в кузове полным-полно солдат.

Митрофан Зинченко спокойно, как на мирную работу, вышел из засады, прилип всем телом к стволу шелковицы. До развилки пять метров... Машина на ней. Точный бросок противотанковой гранаты! Грузовик буквально стал на дыбы, перевернулся, как игрушечный, взорвался. [360]

Солдаты, сбивая с себя огонь, бежали куда только глаза их глядели, а Зинченко не шелохнувшись стоял за деревом.

— Пишлы, командир, — дед теребил его, застывшего.

— На место! — крикнул Зинченко так, как никогда еще не кричал. Дед юркнул в ожину.

Садами пробрались в Фоти-Сала, там спрятались в заброшенном домике с глинобитными стенами, совсем рядом дорога на тот же Бахчисарай.

Спокойствие командира было устрашающим, дед Кравченко тайно крестился, а всегда безропотный Николай Братчиков все что-то хотел предложить, да не осмеливался.

По дороге мчится легковая машина. Одна. Зинченко взял гранату, прыгнул в кювет.

Машина шла прямо на него, и, когда до нее было рукой подать, Митрофан Никитович метнул под переднюю ось гранату.

Машину разворотило, словно вывалили наружу ее нутро. У водителя было снесено полтуловища, а рядом с ним приткнулся высокий немецкий офицер, с развороченным плечом.

Это был главный каратель Голубой долины майор Генберг. Он нашел конец на земле, к которой проявлял излишний интерес и слишком рано повел себя на ней как хозяин.

* * *

Артем Филиппович Ткачев, бывший начальник Ялтинской пограничной заставы, хорошо командовал отрядом. Балаклавцы как бы заново ожили и старались нагнать упущенное за зиму. Их подхлестывал упорный слух: фашисты в деревне Скеля повесили комиссара отряда Александра Терлецкого. Они мстили и за него.

Я очень хорошо помню Артема Филипповича. Он из тех, кто в любой одежде кажется кадровым профессиональным воином.

Он никогда и ни на кого не обижался. Но это не от равнодушия, а от редчайшей выдержки, помноженной на воспитанность кадрового пограничника.

Ткачев незаменим в минуты внезапности. Его нельзя ошеломить.

Помню случай. Сидим мы с ним у речки на бревне, над нами грохочет сухое небо, сверкают молнии.

Сыпанул ливень.

Сыро, скользко. Тишина. Никакой опасности не предвидится, настроение мирное. На западе погромыхивает малость, а так — никаких посторонних звуков. Ткачев о чем-то говорит.

Вдруг он обрывает на полуслове, смотрит на гору, круто сбегающую к нам.

— Спокойно, товарищ командир, фашисты рядом, — как-то по-обычному предупреждает он меня и резко тянет к себе. [361]

Я готов был накричать на него, но... увидел немцев, прямо на задницах скользящих на нас.

Ткачев выставил автомат и хладнокровно очередью сверху вниз срезал всю цепь. Это была настолько точная снайперская работа, что она буквально ошеломила меня.

Через полчаса в лагере был порядок, Артем Ткачев дал нагоняй начальнику охраны.

— Так они, гады, под гром присобачились! — оправдывался тот.

— Еще такой случай — в трибунал! — сказал Ткачев и отпустил.

В противоположность Митрофану Зинченко, он никогда не шел на отчаянный риск. Но уж если выходил на операцию, то возвращался не с пустыми руками.

Хочу привести лишь одну страницу из боевого дневника Ткачева, сохранившегося в архиве. Вот он весь, лаконичный старший лейтенант Артем Ткачев:

«Группа бойцов отряда, будучи на операции с 2 по 19.6.42 г. в районе Байдарской долины, произвела:

а) 6.6.42 г. На шоссейной дороге в районе Байдары — Байдарские ворота разбита и подожжена одна семитонная автомашина, а находившиеся в ней 70 чел. немцев уничтожены гранатами.

В операции хорошо действовали Тамакчи, Гросс.

б) В районе Байдарских ворот полностью перерезан кабель связи до двух килом.

в) 10.6.42 г. на шоссейной дороге в районе Байдары — Байдарские ворота разбита одна трехтонная машина, а находившиеся в ней 10 человек немцев уничтожены полностью.

г) 16.6.42 г. Был бой на яйле с карателями...

д) 18.6.42 г. на шоссе Коккозы — Ялта перерезан полевой кабель до 1 км».

Вот и все! И ни слова о том, что рейдом группы командовал сам Ткачев, что семнадцать суток группа ходила по тылам, преследуемая карателями, имея на брата по три килограмма сухарей, по пять пачек концентратов, по щепотке соли.

«Разбита и подожжена одна семитонная машина, а находившиеся в ней 70 чел. немцев уничтожены гранатами».

Как просто!

А на деле так. Партизан Тамакчи, коренной балаклавец, под видом старого и немощного татарина вышел на шоссе, помолился аллаху и его пророку Магомету у горного источника, приткнувшегося за спиной самих Байдарских ворот (и сейчас разгоряченные

автопассажиры поголовно останавливаются у этого источника, освежая себя после крутой и жаркой горной дороги).

Человек молился, а немецкие солдаты проносились мимо и молча смотрели на пожилого человека, — так искренне играл наш Тамакчи, хотя ему было тогда не более тридцати пяти лет. [362]

Помолился всласть и медленно заковылял в сторону большого селения Байдары.

Где же залечь нам? Вот о чем думал Тамакчи, зорко всматриваясь в голое тело горы, сползавшее на асфальтовую магистраль. И он выбрал это место, на первый взгляд самое непривлекательное для партизанской засады.

Только в книгах партизаны ждут врага в густых зарослях, а в жизни приходится поджидать врага в самых неожиданных местах. Здесь почти голый скат, правда обсыпанный седыми громадинами валунов, плюс ужасный солнцепек: лучи падают вертикально.

У Тамакчи верный глаз. Другая сторона дороги — крутой обрыв, а сама дорога берет резкий поворот вправо. Бабахнуть по шоферу — машина по инерции пойдет в обрыв, а с валунов чесануть из автоматов.

Два часа пеклись на солнце, у самого Ткачева был обморок, но заметил его только Тамакчи, для которого жара не жара — привык.

Молодой партизан Гросс был выдвинут ближе всех к шоссе. На нем самая ответственная задача: дождаться семитонки, крытой брезентом, — в ней пехота, едущая на Севастополь, — и расстрелять шофера.

Шел разный транспорт, а нужного не было. Поглядывали на Ткачева, окончательно распаренного солнцем, но тот молчал и всем видом говорил: ждать, что приказано!

Дождались.

Гросс отлично справился с задачей, в упор застрелил водителя на самой критической точке поворота, машина тараном пробила подпорную стену и ахнула вниз.

Партизаны выскочили на шоссе и забросали гранатами горящую семитонку, пока на ней не взорвались баки с горючим.

Семнадцать дней рейда!

Совсем обезлюдел Большой лес. За Басман-горой идиллия, хоть пикники устраивай.

Македонский еще раз проучил карателей. Они, не без помощи коушанских полицаев, выследили временную стоянку бахчисарайцев и, как говорят, — с ходу хотели нанести короткий, но жестокий удар.

Все было достойно удивления: и как по тревоге почти батальон немцев выскочил из Коуша, и как он без шума и очень торопливо вышел на тропу, стал охватывать отряд с двух сторон.

Все было сделано немцами, не учтено лишь одно: система наблюдения, которую держал Македонский в Большом лесу. [363]

Не только батальон, но даже одинокий солдат не мог покинуть Коуш без того, чтоб об этом не стало известно Македонскому ровно через полчаса, а то и гораздо раньше.

Сопоставляя данные наблюдателей, Михаил Андреевич убедился: каратели с излишней самоуверенностью рассчитывают на внезапность.

Вот и хорошо, пусть идут?

Отряд, кроме боевой пятерки во главе с Самойленко, вывел с великой осторожностью. Пятерке и надо изобразить панический бег, но такой, чтобы основные силы немцев оказались на лесной дороге по хребту, соединяющей два Аппалаха — Верхний и Нижний.

Там-то и занял Михаил Андреевич отличную боевую позицию.

Говорят, Михаил Андреевич родился в рубашке — в лесу ему везло.

Да и мне казалось, что Михаил Андреевич везучий человек. Однако жизнь меня убедила, правда уже после войны: и на старуху бывает проруха. Бывало время, когда жизнь и Македонскому щедро отпускала тумаков...

...Каратели унесли с Аппалахской дороги много трупов. Кровавый след тянулся по дороге до самого Коуша. Ни одно поражение фашисты так не переживали, как это: вся Качинская долина погрузилась в траур.

Тут дело не только в манере Македонского, но и в настроении партизанской массы. Поражение под Керчью — рубцы и на наших сердцах. А то, что немцы за Дуванкоем устанавливают пушки, взятые под Семью Колодезями, и палят нашими снарядами по Севастополю, вызывало такую дикую ярость, что люди могли совершить невозможное.

Я у Македонского. Брови у него стали гуще, взгляд острее, а та подкупающая улыбка, которая всегда и всех тянула к нему, пряталась за резкими чертами лица, в котором было сейчас куда больше решительности, чем привычного для Македонского добродушия.

Он по-деловому поздоровался и тут же вынул из планшета донесение:

— Вот какая хреновина получается, командир. Дожили!

Да, действительно дожили: фашисты нагнали на станцию Бахчисарай несколько эшелонов с нашим вооружением, взятым под Керчью.

Я знал Македонского: ни одного разговора не начнет только для разговора. И, помимо всего, он торопится, Что же хочет от меня бахчисарайский командир?

Прямо спрашиваю:

— Что надо сделать?

Македонский уставился на меня. [364]

— Надо достать эти эшелоны. И не только их, а все склады, пакгаузы и прочую ерундицию. Но тут нужно вот так, — Македонский раскинул сильные руки и сблизил их.

Догадываюсь: сложная операция, взаимодействие партизан, авиации, Севастополя, Большой земли.

— Добейтесь толкового радиста, а остальное за нами, бахчисарайцами.

Идея, конечно, сверхотличная, да и не на пустом месте она. Есть уже некоторый опыт. Днями партизаны Евпаторийского отряда под командованием талантливого человека — Даниила Ермакова, узнав о продвижении в районе Ново-Бодрак большой вражеской автоколонны, сообщили данные по радио фронту. В этот же день договорились о совместных действиях.

Дата добавления: 2015-06-30; просмотров: 267; Нарушение авторских прав

Мы поможем в написании ваших работ!