Главная страница Случайная лекция Мы поможем в написании ваших работ! Порталы: БиологияВойнаГеографияИнформатикаИскусствоИсторияКультураЛингвистикаМатематикаМедицинаОхрана трудаПолитикаПравоПсихологияРелигияТехникаФизикаФилософияЭкономика Мы поможем в написании ваших работ! |
Ad Content 9 страница
– Марилл? – немного удивилась она. – Не ждали, наверное? – Я думала, что – Людвиг. Он должен прийти с минуты на минуту. – Ах, вот оно что! Марилл вошел в комнату. Он увидел тарелки, стоящие на столе, спиртовку с кипящей водой, хлеб, холодную закуску и цветы в вазе. Он окинул все это быстрым взглядом, взглянул на Рут, которая выжидающе стояла рядом с ним, и нерешительно, только чтобы чем-нибудь занять руки, поднял вазу. – Цветы… – пробормотал он. – Даже цветы… – Цветы в Париже дешевые, – ответила Рут. – Да… Но я не это имел в виду. Ведь они… – Марилл поставил вазу обратно так осторожно, будто она была не из дешевого толстого стекла, а из тонкого, как скорлупа, фарфора. – Ведь они чертовски осложняют все дело… – Какое дело? Марилл промолчал. – Я знаю, – вдруг сказала Рут. – Полиция схватила Керна. Марилл повернулся в ее сторону. – Да, Рут. – Где он сейчас? – В префектуре. Рут молча взяла пальто, надела его, сунула в карманы какую-то мелочь и хотела пройти мимо Марилла. Тот задержал ее. – Нет смысла предпринимать что-либо, – сказал он. – Ни ему, ни вам это не поможет. У нас есть свой человек в префектуре, который следит за всем. Оставайтесь дома! – Как я могу оставаться дома! Я должна увидеть его! Пусть и меня сажают вместе с ним. А потом мы вместе перейдем границу! Марилл продолжал крепко держать ее за руку. А она была подобна сжатой стальной пружине. Лицо побледнело и, казалось, стало даже меньше от напряжения. Потом она внезапно обмякла. – Марилл, – беспомощно спросила она, – что же мне теперь делать? – Оставаться здесь. В префектуре у нас Классман. Он нам обо всем расскажет. Керна могут только выслать. И тогда через несколько дней он снова будет здесь. Я пообещал Керну, что вы никуда не уйдете и будете ждать его здесь. Он уверен, что вы будете вести себя благоразумно. – Да, я хочу вести себя благоразумно… – Глаза Рут были полны слез. Она медленно стянула с себя пальто и отпустила его. Пальто упало на пол. – Скажите мне, Марилл, почему они так издеваются над нами? – спросила она. – Ведь мы же им ничего не сделали! Тот задумчиво посмотрел на нее. – Думаю, что именно по этой причине, – наконец ответил он. – И я действительно так думаю… – Его посадят в тюрьму? – Думаю, что нет. Но лучше подождем до завтра и узнаем об этом от Классмана. Рут кивнула и медленно подняла пальто. – Классман вам больше ничего не сказал? – Нет. Я видел его всего минуту. Потом он сразу ушел в префектуру. – Я была там сегодня утром. Мне велели прийти. – Она сунула руку в карман, вынула бумагу, разгладила ее и протянула Мариллу, – Вот… Это был вид на жительство. Рут получила его на четыре недели. Этого добился комитет помощи. – Ведь срок паспорта у меня только истекал. И сегодня мне Классман, наконец, сказал, что я могу получить разрешение… И я хотела сегодня обрадовать Людвига. Поэтому у меня и цветы на столе. – Так… Значит, поэтому! – Марилл держал бумажку в руке. – Это – одновременно и величайшее счастье, и глубочайшее бедствие, – сказал он. – Но счастья здесь все-таки больше. Это что-то вроде чуда. Оно не часто приходит. А Керн вернется. И вы должны верить в это! – Да, – ответила Рут. – Одно без другого не бывает. Он должен вернуться. – Вот это – умные слова! А теперь пойдемте со мной. Мы где-нибудь пообедаем. И что-нибудь выпьем. За здоровье Керна и за ваше разрешение! Он – опытный солдат. И все мы – солдаты. Вы – тоже. Я прав? – Да… – Керн с радостью позволил бы выслать себя раз пятнадцать за эту бумагу, которую вы сейчас держите в руке. – Да, но мне лучше было сотню раз не… – Знаю, – перебил ее Марилл. – Но об этом мы поговорим, когда он вернется. Это – одно из основных солдатских правил. – У него есть деньги на обратную дорогу? – Надеюсь. У старых бойцов всегда есть при себе сумма на всякий пожарный случай. А если ему не хватит, Классман перешлет их ему контрабандным путем. Классман – наш форпост и наш дозорный. Ну, а теперь пойдемте! Временами кажется чудом, что на свете существует водка. Особенно в последнее время. Когда поезд остановился на границе, Штайнер насторожился и сосредоточился. Французские таможенники равнодушно и быстро осмотрели состав. Они попросили у него паспорт, поставили визу и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно пополз дальше. Штайнер понимал, что именно в эти минуты решилась его судьба, – пути назад больше не было. Через некоторое время появились два немецких чиновника. Они поздоровались со Штайнером. – Ваш паспорт, пожалуйста. Штайнер вынул паспорт и подал его тому, что помоложе, – который спросил. – С какой целью вы едете в Германию? – спросил второй. – Хочу навестить родственников. – Вы живете в Париже? – Нет, в Граце. В Париже я навещал родственников. – На какой срок вы едете в Германию? – Недели на две. Потом вернусь в Грац. – У вас есть деньги в валюте? – Да. Пятьсот франков. – Мы должны занести это в паспорт. Вы привезли деньги из Австрии? – Нет. Мне дал их в Париже двоюродный брат. Чиновник посмотрел паспорт, затем что-то вписал в него и поставил печать. – У вас есть багаж, который подлежит оплате пошлиной? – спросил другой. – Нет, ничего. – Штайнер снял свой чемодан. – У вас еще есть крупный багаж? – Нет, это все. Чиновник быстро осмотрел содержимое чемодана. – У вас есть газеты или что-нибудь печатное? – Нет. – Спасибо. – Младший вернул паспорт Штайнеру. Оба попрощались и вышли из купе. Штайнер облегченно вздохнул. А в следующую секунду заметил, что весь взмок от пота. Поезд пошел быстрее. Штайнер откинулся на спинку и посмотрел в окно. За окном была ночь. По небу быстро неслись низко висящие тучи. В разрывах туч мерцали звезды. Мимо пролетали маленькие освещенные станции. Мелькали красные и зеленые огни светофоров, блестели рельсы. Штайнер опустил окно и выглянул наружу. Сырой встречный ветер ударил по лицу. Штайнер глубоко вздохнул. Воздух казался ему другим, ветер казался другим, горизонт был другим, свет был другим, тополя на дорогах гнулись по-другому, более доверчиво. Даже дороги вели куда-то в его сердце. Он глубоко вздохнул, ему стало жарко, кровь сильнее запульсировала в венах. Местность стала холмистой, она смотрела на него – загадочная и все-таки не чужая. «Черт возьми, – подумал он. – Я становлюсь сентиментальным!» Он снова откинулся на спинку, попытался заснуть, но не смог. Родина в ночи, за окном, манила и призывала. Она превращалась в лица и воспоминания. А когда поезд загрохотал по мосту через Рейн, перед его глазами снова всплыли тяжелые дни войны. Радужная вода, с глухим шумом утекавшая вдаль, воскрешала в памяти множество имен и названий. Это были имена пропавших без вести, погибших, почти забытых товарищей, названия полков, городов и лагерей – и все эти имена и названия всплывали в его мозгу из тьмы прошлых лет. Воспоминания хлынули на него, словно лавина. Внезапно Штайнер закрутился в вихре своего прошлого, хотел избавиться от этого, но не мог. В купе, кроме него, никого не было. Он курил одну сигарету за другой и расхаживал взад и вперед. Никогда бы он не подумал, что все это еще имеет над ним такую силу. Судорожно пытался он принудить себя думать о завтрашнем дне, о том, как проникнуть в больницу, не привлекая к себе внимания, и о том, кого из друзей он сможет навестить, чтобы узнать новости, – сейчас все это казалось ему до странности туманным и нереальным, ускользало, когда он пытался сосредоточиться; и даже опасность, навстречу которой он ехал, поблекла до абстрактности. Она была бессильна охладить его бушующую кровь и принудить его трезво мыслить; напротив, она закружила его в таком вихре, в котором жизнь его, казалось, завертелась в каком-то непонятном танце мистического возвращения. И Штайнер сдался. Он знал, что это была последняя ночь, что завтра все эти мысли исчезнут, а эта ночь – это последняя чистая ночь неведения, вихря нахлынувших чувств, последняя ночь без жестокой правды и грубой действительности. Ночь широко раскинулась за окном поезда – беспокойная ночь, накрывшая все сорок лет жизни этого человека, всю его жизнь, для которой сорок лет были равносильны вечности. Деревни, пролетавшие за окном, скупо освещенные, с редким лаем собак, – все они были деревнями его детства, он в каждой из них играл, над каждой проносились его годы, повсюду звонили для него колокола их церквушек. Леса, бегущие за окном, темные и сонные, были лесами его юности; их зеленовато-золотой сумрак скрывал его первые походы, в их гладких прудах отражалось его лицо, когда он, затаив дыхание, наблюдал за жизнью пятнистых саламандр с красными животиками, а ветер, словно на арфе игравший в буках и елях, был древним ветром приключений. Тусклые стрелы проселочных дорог, словно сетью, разрезали огромные поля, – то были дороги его беспокойной души, он бродил по ним, замедлял шаги на перекрестках, знал, что такое конец далекого пути. Он знал километровые камни и хутора, расположенные неподалеку. Знал дома, под крышами которых покорно горел плененный свет, окрашивая окна в красноватые тона и обещая тепло и кров. Он жил в каждом окне, ему были знакомы податливые ручки дверей, он знал, кто сидел и ждал его под светом лампы, немного склонив голову и распустив золотые, как огонь, волосы, искрившиеся мириадами искр, – это она, ее лицо всегда всплывало перед ним на всех дорогах, во всех уголках мира и ждало его – временами расплывчатое и часто почти невидимое, полное тоски и ищущее забвения, – зеркало его жизни; лицо, к которому он сейчас ехал и которое заняло сейчас почти все ночное небо. Ее глаза блестели из-за туч, губы шептали с горизонта беззвучные слова. Он уже чувствовал ее руки в веянии ветра и шуме деревьев, видел ее улыбку, от которой сладко щемило сердце и забывалось все остальное. Он почувствовал, как набухли и открылись его вены, как кровь его словно вытекла из них в тот ясный поток, который стремительно тек помимо него, который впитал его кровь и вернул ее ему освеженной, придав ей новые силы, который подхватил его руки и понес их навстречу другим рукам, тянущимся к нему, – в тот стремительно бушующий поток, который каждое мгновение отрывал от него частичку за частичкой и уносил куда-то с собой, который растворил его одиночество, как вешние воды растопляют льдины, и который дал ему в эту единственную и бесконечную ночь познать тихое счастье всеобщего единения и волной бросил на него все – и саму жизнь, и потерянные годы, и силу любви, и ясное сознание своего возвращения по ту сторону разрушения. Штайнер приехал в одиннадцать утра. Он оставил чемодан в камере хранения и тотчас же отправился в больницу. Он не замечал города, он видел только то, что мелькало мимо него с обеих сторон – дома, машины, люди. Наконец он остановился перед большим белым зданием и минуту стоял в нерешительности, уставившись на широкий подъезд и бесконечные ряды окон, этаж за этажом. «Где-то там… Но, может быть, ее уже нет?» Он крепко сжал зубы и вошел. – Я хотел бы узнать, когда у вас приемные часы? – спросил он в справочном бюро. – В каком отделении? – спросила сестра. – Не знаю. Я пришел первый раз. – К кому? – К фрау Марии Штайнер. Штайнер на мгновение удивился тому безразличию, с каким сестра перелистывала толстый журнал. Он думал, что после того, как он назовет имя, или рухнет вся эта белая комната, или сестра вскочит и крикнет кого-нибудь – вахтера или полицейского. Сестра продолжала листать журнал. – К больным первого отделения можно пройти в любое время, – сказала она, все еще листая книгу. – Она не в первом отделении, – ответил Штайнер. – Может быть, в третьем. – В третье отделение можно пройти с трех до пяти… Как ее имя? – снова спросила она. – Штайнер. Мария Штайнер… – У него внезапно пересохло в горле. Он уставился на хорошенькое кукольное личико сестры, словно ожидая, что она сейчас вынесет ему смертный приговор. Скажет: «Умерла». – Мария Штайнер, – наконец сказала сестра. – Второе отделение. Палата 505, шестой этаж. Впуск с трех до шести. – Пятьсот пять… Большое спасибо, сестра. – Пожалуйста. Штайнер продолжал стоять. В этот момент зазвонил телефон, и сестра сняла трубку. – У вас есть еще ко мне вопросы? – спросила она Штайнера. – Она еще жива? Сестра отложила телефонную трубку, хотя в ней уже квакал чей-то металлический голос, словно это был не телефон, а зверь, и снова заглянула в книгу. – Жива, – сказала она. – Иначе против ее имени в журнале стояла бы пометка. Об умерших нам сообщают сразу же. – Спасибо. Штайнеру очень хотелось спросить, не сможет ли он пройти в отделение прямо сейчас, но он удержался. Он побоялся, что поинтересуются причиной этого, а ему нужно было быть как можно незаметнее. Он повернулся и ушел. Он бесцельно бродил по улицам, описывая круги вокруг больницы. «Жива, – думал он. – О, боже, она еще жива!» Потом внезапно его охватил страх, что его может на улице кто-нибудь признать, и он отыскал заброшенную пивнушку, чтобы скоротать там время. Он заказал обед, но не мог проглотить ни ложки. Кельнер был неприятно удивлен. – Не нравится? – Нравится. Обед вкусный. Но сперва принесите мне рюмку вишневки. Он заставил себя съесть весь обед. Потом попросил принести ему газету и сигареты и сделал вид, что читает. Вернее, он пытался читать, но ничего не доходило до его сознания. Он сидел в тускло освещенном помещении, где пахло пищей и пролитым выдохшимся пивом, и переживал самые ужасные часы своей жизни. Ему казалось, что Мария умирает как раз сейчас, в эти часы, он слышал ее отчаянные крики, призывавшие его, видел ее лицо, залитое предсмертным потом, и продолжал сидеть на стуле, словно налитый свинцом, – с шуршащей газетой перед глазами и крепко сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не убежать. Ползущая стрелка, стрелка его часов, была рукой судьбы, затормозившей его жизнь и чуть не задушившей его своей медлительностью. Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что посетитель поднялся, он подошел к нему. – Хотите расплатиться? – Пока нет, – ответил Штайнер. – Дайте мне еще рюмку вишневки. – Слушаюсь… – Кельнер наполнил рюмку. – Налейте и себе. – Это можно. Кельнер налил полную рюмку и взял ее двумя пальцами. – За ваше здоровье! – Да, – повторил Штайнер. – За здоровье! Они выпили и поставили рюмки на стойку. – Вы играете в бильярд? – спросил Штайнер. Кельнер взглянул на стол, обитый темно-зеленым сукном и стоявший посреди комнаты. – Немного. – Сыграем партию? – Что ж, можно. Вы хорошо играете? – Давно не играл. Если хотите, сперва сыграем пробную. – Идет. Они натерли кий мелом и разыграли несколько шаров. Потом начали играть. Выиграл Штайнер. – Вы играете получше, – сказал кельнер. – Вы должны дать мне десять очков форы. – Хорошо. «Если я выиграю эту партию, все будет хорошо, – подумал Штайнер. – Она еще будет жива, я увижу ее, и она, может быть, еще поправится». Он играл сосредоточенно и выиграл. – Теперь я дам вам двадцать очков форы, – сказал он. Эти двадцать очков означали жизнь, здоровье и бегство из Германии вместе с женой, а стук белых бильярдных шаров казался щелканьем замка судьбы. Партия была упорной. Кельнер серией удачных ударов почти добрался до нужного числа. Ему не хватало всего двух очков, и в этот момент он промазал. Штайнер взял кий и стал примериваться для удара. Перед глазами мерцали искры, несколько раз он должен был делать передышку, но затем, ни разу не промазав, он довел игру до конца. – Отлично сыграно! – похвалил его кельнер. Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Было начало четвертого. Он быстро расплатился и вышел. Он поднялся по ступенькам, крытым линолеумом, и почувствовал, что весь дрожит. Неестественно мелкая и частая дрожь охватила все его тело. Длинный коридор извивался и колебался, а потом вдруг появилась белая дверь, она приблизилась – пятьсот пять. Он постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз. От страха перед неизвестностью он почувствовал спазмы в желудке и открыл дверь. Маленькая комнатка была залита лучами послеполуденного солнца – словно мирный островок из какого-то другого мира, и казалось, что рвущееся вперед, звенящее время не имело больше никакой власти над бесконечно тихой фигуркой, лежавшей на кровати и смотревшей на Штайнера. Тот немного покачнулся, и шляпа выпала из его руки. Он хотел нагнуться и поднять ее, но внезапно сзади его словно что-то ударило, и, не отдавая себе отчета, что делает, он опустился на колени перед кроватью и беззвучно затрясся в лихорадочной дрожи – он вернулся. Глаза женщины долго и спокойно смотрели на него. Потом в них появились искорки беспокойства. Кожа на лбу вздрогнула, а губы зашевелились. Теперь уже в глазах горел страх. Рука, неподвижно лежавшая на одеяле, поднялась, словно хотела удостовериться и пощупать то, что видели глаза. – Это я, Мария, – произнес Штайнер. Женщина попыталась приподнять голову. Глаза ее бегали по его лицу, которое находилось уже совсем близко. – Успокойся, Мария, это я, – сказал Штайнер. – Я приехал. – Йозеф… – прошептала женщина. Штайнер вынужден был опустить голову. Слезы заполнили его глаза. Он закусил губу и проглотил комок, подступивший к горлу. – Это я, Мария. Я вернулся к тебе. – Если они тебя найдут… – прошептала жена. – Они меня не найдут. Не смогут найти. Я останусь здесь. Я могу остаться у тебя. – Дотронься до меня, Йозеф… Я должна почувствовать, что ты рядом. Видеть – я тебя часто видела… Он взял ее легкую руку с голубыми прожилками в свои и поцеловал. Потом наклонился над ней и приложил свой губы к ее губам, усталым и уже далеким. Когда он поднялся, глаза ее были полны слез. Она тихо качнула головой, и капли полились с лица, словно дождь. – Я не думала, что ты приедешь… Но я все время ждала тебя. – Теперь я буду рядом… Она попыталась его оттолкнуть. – Тебе нельзя здесь оставаться! Ты должен уехать. Ты не представляешь себе, что здесь было. Ты сейчас же должен уехать! Уезжай, Йозеф! – Это не опасно. – Нет, опасно. Мне лучше знать. Я тебя повидала, а теперь – уезжай! Долго я не проживу. А умереть я могу и без тебя. – Я устроил все так, что могу остаться у тебя, Мария. Сейчас многих амнистируют, под амнистию попаду и я. Она недоверчиво взглянула на него. – Это правда, – продолжал он. – Клянусь тебе, Мария. Пусть никто не знает, что я здесь. Но ничего страшного не случится, если об этом и узнают. – Я ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила. – Я знаю, Мария. – Его словно обдало теплой волной. – Ты развелась со мной? – Нет… Не смогла этого сделать, и не сердись на меня. – Я хотел этого ради тебя. Тебе было бы гораздо легче жить. – Мне не было трудно. Мне помогали. Помогли получить и эту палату… Когда я одна, ты чаще бываешь рядом со мной. Штайнер посмотрел на нее. Лицо ее стало как-то меньше, осунулось, а кожа была изжелта-бледной, восковой, с голубыми тенями. Шея стала хрупкой и тонкой, резко выделялись ключицы. Даже глаза были затуманены, а губы бесцветны… Только волосы блестели и сверкали. В лучах послеполуденного солнца они казались золотисто-багряным венком, резко контрастировавшим с маленьким, как у ребенка, телом, которое уже почти не в силах было подняться. Открылась дверь, и вошла сестра. Штайнер встал. Сестра держала в руке стакан с жидкостью молочного цвета. Она поставила стакан на столик. – К вам пришли? – спросила она, бросая на Штайнера быстрый взгляд. Больная едва заметно кивнула. – Из Бреслау, – прошептала она. – Так издалека? Это чудесно. Тогда вы сможете немного побеседовать. Пока сестра вынимала градусник, ее синие глазки опять быстро взглянули на Штайнера. – Температура повышена? – спросил тот. – Нет, что вы! – радостно сообщила сестра. – У нее уже несколько дней нормальная температура. Она положила термометр в стакан и вышла. Штайнер придвинул стул поближе к кровати и сел рядом с Марией. Он взял ее руки в свои. – Ты рада, что я здесь? – спросил он, хорошо понимая бессмысленность своего вопроса. – Для меня это – все, – сказала Мария не улыбнувшись. Они смотрели друг на друга и молчали. Слов почти не было. Они – рядом, и этого более чем достаточно. Они смотрели друг на друга, и ничего более для них не существовало. Один растворился в другом. Они вернулась друг к-другу. В их жизни не осталось больше ни будущего, ни прошлого – только настоящее. Покой, тишина, мир. В палату снова вошла сестра. Она поставила черточку на температурной кривой. Но они ее не заметили. Они смотрели друг на друга. Солнце начало клониться к горизонту. Его лучи медленно, словно не решаясь, сползли с чудесных горящих волос и соскользнули на подушку, потом неохотно отступили к стене и поползли по ней. А два человека продолжали смотреть друг на друга. Пришли сумерки на своих синих ногах, заполнив собой комнату, а они все смотрели друг на Друга, до тех пор, пока из углов комнаты не выступили тени и не покрыли своими крыльями бледное лицо, единственное лицо. Дверь открылась. Вместе с потоками света вошел врач, за ним – сестра. – Вам пора уходить, – сказала сестра. – Хорошо. – Штайнер поднялся и нагнулся над кроватью. – Завтра я снова приду, Мария. Она лежала на кровати, словно наигравшийся до усталости и довольный ребенок, и на губах ее играла полумечтательная улыбка. – Да, – сказала она, и он не понял, обращается ли она к нему или к его воображаемому образу. – Да, приходи… В коридоре Штайнер дождался врача и спросил его, сколько ей осталось жить. Тот поднял глаза. – В лучшем случае дня три-четыре. Странно, что она вообще до сих пор жива. – Спасибо. – Штайнер медленно спустился вниз по лестнице. У выхода он остановился и внезапно увидел город. Он не заметил его, когда приехал, но теперь город лежал перед его глазами – отчетливый и реальный. Он увидел улицы и сразу же почувствовал опасность, невидимую, безмолвную опасность, которая подкарауливала его на каждом шагу, на каждом углу, в каждой подворотне, в каждом прохожем. Он знал, что мог сделать против нее Очень немного. Этот белый каменный дом за его спиной был именно тем местом, где его могли схватить, словно зверя в джунглях, пришедшего на водопой. Понимал он и то, что ему где-то надо найти пристанище, чтобы иметь возможность прийти сюда снова. Врач сказал: три-четыре дня. Капля в море и в то же время целая вечность. Минуту он размышлял, не навестить ли ему одного из своих старых друзей, но потом отказался от этой мысли и решил остановиться в каком-нибудь из отелей среднего класса. В первый день это меньше всего бросится в глаза. Керн сидел в одной из камер тюрьмы Санте вместе с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Монке. Все трое клеили кульки. – Ребята! – произнес Леопольд через какое-то время. – Я голоден! Страшно голоден! Я бы с удовольствием сожрал и клейстер, если бы за это не влетело. – Потерпи десять минут, – ответил Керн. – Через десять минут принесут жратву, полагающуюся на ужин. – Разве это поможет! После нее я как раз и почувствую настоящий голод. – Леопольд надул кулек и ударил по нему ладонью. Кулек громко хлопнул. – Какое несчастье, что в такие проклятые времена у человека есть желудок. Когда я подумаю о мясе, пусть даже собачьем, я готов разнести всю эту каморку! Монке поднял голову. – А я чаще мечтаю о большом кровавом бифштексе, – сказал он. – О бифштексе с луком и жареным картофелем. И о холодном, как лед, пиве… – Замолчи! – застонал Леопольд. – Давайте думать о чем-нибудь другом! Например, о цветах. – Почему обязательно о цветах? – Ты что, не понимаешь? Надо думать о чем-то красивом. Это отвлекает… – Цветы меня не отвлекут. – Однажды я видел клумбу с розами… – Леопольд судорожно пытался перевести свои мысли в другое русло. – Прошлым летом. Перед тюрьмой в Палланцо. В лучах предзакатного солнца, когда нас выпустили на свободу. Розы были красные-красные, как… как… – Как сырой бифштекс, – помог Монке. – А-а! Проклятие! Загремели ключи. – А вот и жратву несут, – сказал Монке. Дверь открылась, но вместо кальфактора с едой на пороге появился надзиратель. – Керн! – сказал он. Тот встал. – Пройдемте со мной! К вам пришли. – Наверное, президент, – высказал предположение Леопольд. – Возможно, Классман. У него ведь есть документы… И, возможно, он прихватил с собой что-нибудь из еды. – Масла! – оживился Леопольд. – Большой кусок масла! Желтого, как подсолнечник! Монке ухмыльнулся. – Ты – настоящий лирик, Леопольд! Ты вспомнил даже о подсолнечниках. Керн остановился на пороге, словно пораженный громом. – Рут! – У него даже перехватило дыхание. – Как ты сюда попала? Тебя арестовали? – Нет, нет, все в порядке, Людвиг! Керн бросил взгляд на надзирателя, который безучастно сидел в уголке. Потом быстро подошел к Рут. – Ради бога, уходи отсюда сию же минуту, Рут! – прошептал он по-немецки. – Ты самане понимаешь, чем рискуешь! Они каждую минуту могут тебя арестовать, а это означает четыре недели тюрьмы, а при повторном аресте – полгода! Быстрее, быстрее уходи! – Четыре недели? – Рут в испуге взглянула на него. – Ты просидишь здесь четыре недели? – Ничего не поделаешь! Не повезло! А ты… Ну, не будь же легкомысленной! Любой и в любую минуту может спросить у тебя документы! – Но у меня есть документы! – Что? – Я получила временное разрешение, Людвиг! Она вынула из кармана бумагу и протянула ее Керну. Тот сразу уткнулся в нее. – О, боже ты мой! – медленно произнес он. – Значит, это все-таки удалось сделать! Кто помог? Комитет помощи? – Комитет помощи и Классман. – Господин надзиратель, – спросил Керн, – заключенному разрешается целовать даму? Тот лениво посмотрел на него. – По мне – сколько хотите, – ответил он. – Главное, чтобы она не передала вам при этом нож или напильник. – Когда человек посажен на пару недель, это себя не оправдывает. Надзиратель скатал себе сигарету и закурил. – Рут, – спросил Керн, – вы там слышали что-нибудь о Штайнере? – Пока ничего. Марилл говорит, что сейчас невозможно что-либо узнать. И писать он не будет. Он просто вернется. Внезапно и неожиданно. Керн взглянул на нее. – И Марилл этому верит? – Этому все верят, Людвиг. Что нам остается? Керн кивнул. – Да, что нам остается… Он уехал уже неделю назад. Может быть, ему удастся… – Он должен вернуться! Другого я и представить себе не могу. – Время! – произнес надзиратель. – На сегодня хватит. Керн обнял Рут. – Возвращайся! – прошептала она. – Возвращайся быстрее! Ты останешься здесь, в Санте? – Нет, они отвезут нас к границе. – Я попытаюсь еще раз получить разрешение прийти к тебе! Возвращайся! Я люблю тебя! Возвращайся быстрее! И я боюсь! Я хотела бы уехать вместе с тобой! – Нельзя. Твое разрешение действительно только в Париже. Я вернусь. – У меня с собой деньги. Они спрятаны за бантом, Вынь, когда будешь целовать меня. – Мне ничего не нужно. У меня есть все. Оставь их у себя! Марилл о тебе позаботится. Может быть, и Штайнер скоро вернется. – Время! – напомнил надзиратель. – Послушайте, вас же не отправляют на гильотину! – До свидания! – Рут поцеловала Керна. – я люблю тебя! Возвращайся! Она оглянулась и взяла со скамейки пакет. – Здесь кое-что из еды. Внизу его проверяли, все в порядке, – сказала она надзирателю. – До свидания, Людвиг! – Я очень рад, Рут! Видит бог, я очень рад, что ты получила разрешение! Теперь тюрьма мне покажется раем! – Вот и хорошо! – раздался голос надзирателя. – Возвращайтесь в свой рай! Керн взял пакет под мышку. Он был довольно тяжелым. Керн направился в камеру в сопровождении надзирателя. – Вы знаете, – задумчиво сказал тот через минуту. – Моей жене шестьдесят лет, и на спине у нее небольшой горб. Странно, но иногда я почему-то вспоминаю об этом. Когда Керн вернулся, кальфактор с ужином стоял как раз перед дверью камеры. – Керн, – сказал Леопольд с безутешным лицом. – Опять картофельный суп без картофеля. – Это овощной суп, – объяснил кальфактор. – С таким же успехом можно сказать, что это кофе, – ответил Леопольд. – Я всему поверю! – А что у тебя в пакете? – спросил у Керна вестфалец Монке. – Кое-что из еды. Но что именно, сам не знаю. Лицо Леопольда засияло. – Раскрывай! Быстро! Керн развязал веревку. – Масло! – с благоговением произнес Леопольд. – Желтое, как подсолнечник! – дополнил Монке. – Белый хлеб! Колбаса! Шоколад! – продолжал Леопольд в экстазе. – И… целая головка сыра! – Желтого, как подсолнечник! – повторил Монке. Леопольд поднялся, не обращая на него внимания. – Кальфактор! – повелительным тоном произнес он. – Уберите вашу бурду и…
Дата добавления: 2015-07-26; просмотров: 237; Нарушение авторских прав Мы поможем в написании ваших работ! |