МАРСЕЛЛА

Date: 2015-10-07; view: 398.

СИМОНА

После этого, кончившегося все-таки благополучно происшествия с Симоной, наступил период некоторого затишья. Она заболела. Когда приходила ее мать, я удалялся в ванную комнату. Воспользовавшись случаем, я мылся или мочился. В первый же раз, когда эта женщина хотела туда войти, ей помешала дочь.

- Не входи, - сказала она, - там голый мужчина.

Симона быстро выпроваживала ее за дверь, и я снова занимал свое место на стуле у кровати. Я курил и читал газеты. Иногда я сжимал в объятиях горячую от лихорадки Симону, когда она писала со мной в ванной. Потом я заботливо подмывал ее на биде. Она была слишком слаба, и, естественно, я долго к ней не прикасался.

Некоторое время спустя она стала развлекаться тем, что заставляла меня бросать в унитаз крутые яйца, которые сразу же тонули или же просто скорлупу выпитых яиц. Она сидела и смотрела на яйца. Я сажал ее на унитаз: она раздвигала ноги и смотрела на яйца под своей задницей, потом я спускал воду.

(Еще одна игра заключалась в том, что я разбивал яйцо о край биде и выливал его под нее, или она писала на яйцо, или же я сам снимал с себя штаны и, встав на четвереньки, проглатывал его из биде, она пообещала мне, что, поправившись, проделает то же самое сначала передо мной, а потом перед Марселлой.)

Иногда мы говорили о том, как уложим Марселлу, задрав на ней платье и не снимая с нее туфель в наполовину заполненную яйцами ванную, и как в эту кашу она будет писать. Еще Симона мечтала о том, что, когда я буду держать в объятиях обнаженную Марселлу, задница той будет поднята вверх, ноги согнуты, а голова будет внизу, сама она, одетая в пеньюар, смоченный теплой водой и прилипающий к телу, но с обнаженной грудью, встанет на белый стул. Я буду раздражать ее груди, касаясь сосков дулом только что выстрелившего но еще заряженного револьвера - запах пороха, исходящий из ствола, щекочет нервы. Тем временем она будет лить сверху тонкой струйкой сметану на серый анус Марселлы и писать в свой пеньюар, или же, если тот распахнется, на спину или на голову Марселлы, которую я, в свою очередь, тоже смогу описать.

Марселла же помочится на меня, так как моя голова будет зажата между ее ляжек. Кроме того, она может взять мой писающий член в рот.

После подобных мечтаний Симона просила меня положить ее на одеяле возле унитаза, над которым она, вытянув руки по краям, склоняла лицо, уставившись своими широко открытыми глазами на яйца. Сам я устраивался рядом с ней так, что наши щеки и виски соприкасались. Долгое созерцание вселяло в нас умиротворение. Шум спускаемой воды успокаивал Симону, наваждение рассеивалось и к ней возвращалось хорошее настроение.

Однажды в час, когда вечернее солнце освещало своими косыми лучами ванную комнату, наполовину выпитое яйцо попало в водоворот, и, наполнившись водой, со странным шумом на наших глазах затонуло: тот случай имел для Симоны какой-то скрытый смысл, она вся напряглась и с наслаждением впилась в мой глаз своими губами. Потом, не оставляя глаза, который она сосала так упорно, как будто это была грудь, она села, все еще держа меня за голову, и пописала на плавающие яйца с безумной силой и выражением полного удовлетворения на лице.

После этого я понял, что она выздоровела. Ее радость выражалась в том, что она долго разговаривала на интимные темы, в то время как в обычном состоянии она никогда не говорила ни о себе, ни обо мне. С улыбкой она призналась, что минуту назад готова была полностью отдаться мне, и сдержалась, ради большего удовольствия. И действительно, желание напрягало ее живот, она чувствовала, что ее зад набухает, как готовый раскрыться цветок. Моя рука была у нее в щели и она сказала, что хочет, чтобы я не вынимал ее, что это необычайно сладко. А когда я спросил ее, с чем у нее ассоциируются слова "писающий клитор", она ответила "с бритвой, гравирующей на глазах что-то красное", вроде солнца. А яйца? С глазом теленка, из-за цвета его головы, а впрочем, белок яйца и был белком глаза, а желток - зрачком. Она считала, что форма глаза - это форма яйца. Когда мы вышли прогуляться, она попросила меня подбросить вверх яйцо и, стоя лицом к солнцу, разбить его выстрелом из пистолета. Это показалось мне невыполнимым, она стала спорить, приводя забавные доводы. Пытаясь настоять на своем, она шутя играла словами, говоря, то "разбить глаз", то "выколоть яйцо".

Еще она сказала, что запах задницы и исходящих из нее газов напоминает ей запах пороха, а поток мочи - "вспышку света в момент выстрела из револьвера". Каждая из ее ягодиц была очищенным крутым яйцом. Мы приказали принести нам горячие очищенные яйца в мешочек, чтобы положить их в унитаз, она сказала мне, что способна полностью удовлетвориться на этих яйцах. Когда она мне это говорила, ее задница была в моей руке, и я почувствовал, как в нас вместе с этими словами возросло напряжение.

Должен признаться, что комната больного - самое подходящее место для пробуждения дремлющей юношеской похоти. Ожидая яйца в мешочек, я сосал грудь Симоны. Она гладила мою голову. Ее мать принесла нам яйца. Я даже не обернулся. Приняв ее за служанку, я продолжал свое занятие. Но даже узнав ее голос, я не двинулся с места, ибо не мог, даже на мгновение оторваться от груди, я снял с себя штаны так, как будто собрался по нужде: нельзя сказать, что мне хотелось продемонстрировать свою смелость, я бы не возражал, если бы она поскорее убралась и тем не менее, я чувствовал удовлетворение оттого, что преступаю все границы. Когда она вышла из комнаты, уже начало темнеть. Я зажег свет в ванной. Симона сидела на унитазе, каждый из нас съел по яйцу, я ласкал тело моей подружки, скользя по нему яйцами и стараясь засунуть их в ее щель между ягодицами. Симона некоторое время наблюдала, как они погружаются в ее зад, белые, теплые, очищенные, как бы обнаженные, а потом приняла их в себя со звуком, напоминающим тот, что производят яйца, сваренные в мешочек, засасываемые в унитаз.

Следует отметить: с тех пор ничего подобного между нами никогда не было, кроме одного единственного случая, больше мы о яйцах не говорили. Стоило нам их увидеть, как мы краснели и с беспокойством переглядывались, как бы желая о чем-то спросить друг друга.

Завершение этой истории продемонстрирует, что это молчаливое вопрошение не осталось без ответа и ответ в полной мере соответствует пустоте, открытой в нас нашими развлечениями с яйцами.

Мы с Симоной старались не касаться своих навязчивых желаний. Слово "яйцо" было вычеркнуто из нашего словаря. Тем более, мы избегали разговоров о нашем взаимном влечении друг к другу. И еще в большей степени о том, чем являлась для нас Марселла. На протяжении всей болезни Симоны мы оставались в ее комнате и ждали момента, когда сможем вернуться к Марселле, с нетерпением, подобным тому, с каким в школе мы ждали конца уроков. Во всяком случае, мы уже смутно представляли себе этот день. Я приготовил бечевку, веревку с узлами и пилку для металла, которую Симона тщательно проверила. Прикатив оставленные в зарослях велосипеды, я тщательно их смазал и прикрепил к своему багажник, чтобы девушка могла ехать за моей спиной. Проще всего было, по крайней мере хоть на какой-то время поселить Марселлу вместе со мной в комнате Симоны.

Прошло целых шестнадцать недель, прежде чем Симона смогла следовать за мной в психбольницу. Мы выехали ночью. Днем я все еще скрывался и у нас были все основания не привлекать к себе особого внимания. Я торопился поскорее прибыть к месту назначения, которое рисовалось мне заколдованным замком, слова "психбольница" и "замок" были связаны в моем сознании с воспоминанием о призрачном флаге над безмолвным населенном безумцами здании. Удивительно, но у меня было такое ощущение, что я возвращаюсь к себе, в то время как всегда и везде я чувствовал себя чужим.

Это ощущение не покинуло меня и тогда, когда мы перелезли через стену и перед нами снова выросло это здание. Только окно Марселлы было освещено и широко открыто. Камешки, которые мы, подобрав на аллее, бросили ей в комнату, привлекли внимание девушки, она нас узнала и подчинилась нашему знаку, который мы ей подали, приложив палец ко рту. Мы сразу же показали ей веревку с узлами, чтобы она поняла, зачем мы пришли. Я бросил ей бечевку со свинцом на конце и она, пропустив ее сквозь решетку, вернула мне ее конец, это было совсем нетрудно, веревка была поднята, привязана, и я залез на окно.

В первый момент, когда я хотел ее поцеловать, Марселла отстранилась. Она ограничилась тем, что очень внимательно смотрела, как я пилкой перепиливаю прутья решетки. Я ласково посоветовал ей одеться, чтобы пойти с нами, так как она была в одном купальном халате. Повернувшись ко мне спиной, она надела шелковые чулки, закрепив их на отделанном яркими красными лентами поясе, оттенявшем необыкновенно нежную и чистую кожу ее ягодиц. Весь в поту я продолжал пилить. Марселла прикрыла рубашкой свою плоскую спину, переходившую в соблазнительную попку, которая была особенно подчеркнута поставленной на стул ногой. Трусов она не надела. А надела серую шерстяную юбку в складку и пуловер в черную, белую и красную мелкую клетку. Одевшись, в башмаках без каблуков, она села рядом со мной. Я мог одной рукой погладить ее прекрасные светлые гладкие волосы, которые были такие светлые, что казались совсем прозрачными. Она с участием смотрела на меня и, казалось, была тронута моей безмолвной радостью.

- Мы поженимся, правда? - спросила она наконец. - Здесь так плохо, мне пришлось вынести много мучений...

В тот момент я даже представил себе на миг, что смогу когда-нибудь посвятить остаток своих дней этому нереальному видению. Я долго целовал ее лоб и глаза. Одна из ее рук случайно скользнула по моей ноге и, прежде чем ее убрать, она бессознательным жестом погладила меня сквозь ткань брюк.

Наконец гнусная решетка не выдержала моих титанических усилий. Я изо всех сил отогнул прутья, открывая необходимое для лаза пространство. И действительно она пролезла и я спустил ее вниз, поддерживая рукой, просунутой между ее обнаженных ног. На земле она прижалась ко мне и поцеловала меня в губы. Симона лежала у наших ног, глаза ее блестели от слез, она обняла ее ноги, целуя бедра, к которым хотела было сперва лишь прижаться щекой, но не сдержавшись от радости, обнажила ее тело и, припав губами к вульве, жадно ее поцеловала.

Мы с Симоной видели, что Марселла не осознает того, что с ней происходит. Она улыбалась, представляя себе удивление управляющего "заколдованным замком", когда тот увидит ее с мужем. Она не замечала присутствия Симоны, которую, смеясь, иногда принимала за волка, из-за ее черной шевелюры и постоянного молчания, к тому же голова моей подружки лежала у ее ног, как голова собаки. Когда же я говорил ей о "заколдованном замке", она не сомневалась, что речь идет о доме, где она находилась в заключении, и стоило ей об этом вспомнить, как ее охватывал ужас, так, как если бы из темноты появлялся какой-то призрак. Я смотрел на нее с беспокойством, и суровое в этот момент выражение моего лица испугало ее. Почти сразу же она начала умолять меня защитить ее, когда вернется Кардинал.

Мы прилегли на освещенной лунным светом лесной полянке, чтобы передохнуть в пути, но главным образом для того, чтобы получше рассмотреть и расцеловать Марселлу.

- Кто такой Кардинал? - спросила Симона.

- Это тот, кто посадил меня в шкаф, - сказала Марселла.

- Почему же Кардинал? - вскричал я.

Она ответила почти не задумываясь:

- Потому что он священник на гильотине.

- Я вспомнил ее испуг, когда я открыл шкаф: у меня на голове был фригийский колпак ярко-красного цвета. Я был весь в крови девушки, которую только что лишил девственности.

Таким образом, "Кардинал, священник гильотины" слился в помутившемся сознании Марселлы с запачканным кровью палачом во фригийском колпаке на голове. Странная смесь жалости и ужаса, которые обычно вызывают священники, объясняют это отождествление. Возможно, ожесточение и тоска, всегда переполняющие мою душу при необходимости решительных действий, тоже способствовали этому.