ОТКРЫТЫЕ ГЛАЗА ПОКОЙНИЦЫ

Date: 2015-10-07; view: 387.

Это открытие меня ошеломило. Даже Симона была поражена. Марселла дремала в моих объятиях. Мы не знали, что делать. Ее задравшаяся юбка обнажила светлый пушок под красными лентами между продолговатых ляжек. Эта молчаливая неподвижная нагота доводила нас до исступления: казалось, достаточно одного вздоха, и мы воспламенимся. Мы боялись пошевелиться, чтобы не нарушить эту неподвижность и дать Марселле крепче заснуть.

Я дошел до такой степени исступления, что не знаю, что бы произошло, если бы Симона в этот момент не зашевелилась. Она слегка раздвинула мои ноги, а потом, раздвинув их так широко, как могла, прошептала мне глухим голосом, что не в силах больше сдерживаться и, вздрогнув, залила свою юбку в тот самый момент, когда сперма брызнула в мои штаны.

Я улегся в траву, положив голову на плоский камень, и стал внимательно разглядывать Млечный Путь, причудливым образом забрызганный звездной спермой и небесной мочой, струившейся сквозь трещину в черепе созвездий: эта трещина зияла в центре неба и, казалось, была образована парами аммония, переливающимися в глубине небес - они вонзались в пустоту пространства, как крик петуха в тишину, как в яйцо, как в выколотый глаз или же в мой лежащий на камне оглушенный череп, и отсылали в бесконечность геометрически правильные образы. Отвратительный, абсурдный крик петуха напоминал мою жизнь: теперь еще из-за Кардинала, из-за красной трещины и истошных криков из шкафа, а также из-за того, что петухам перерезают горло...

Остальным людям вселенная представляется благородной. Порядочным людям она представляется вполне благопристойной, ибо их глаза кастрированы. Поэтому-то они так и боятся непристойности. Они не испытывают никакой тоски при виде звездного неба или при крике петуха. "Плотские радости" доставляют им удовольствие только благодаря своей пошлости.

Но с некоторых пор, я могу сказать это вполне определенно: именно из-за этой пошлости я больше не любил то, что обычно называют "плотскими радостями". Мне нравилось только то, что считается "грязным". Я больше не испытывал удовлетворения, участвуя в обычном разврате, потому что любой обычный разврат оставляет нетронутой возвышенную и чистую душу. Разврат, который познал я, затрагивает не только мое тело и мысли, но все, чего способно коснуться мое воображение, и особенно звездную вселенную...

Луна ассоциируется у меня с женской, отвратительно пахнущей кровью, менструацией.

Я любил Марселлу, но не оплакивал ее. Это по моей вине она умерла. Иногда меня мучают кошмары и я часами просиживаю, закрывшись в погребе, думая о Марселле, и тем не менее, я готов, например, был бы снова схватить ее за волосы и окунуть головой в унитаз. Но она мертва, а я живу, и не способен отделиться от событий, напоминающих мне о ней, даже теперь, когда мне меньше всего этого хочется. Но без этого я вообще не чувствовал какой-либо связи между покойной и собой, как это обычно, к сожалению, бывает со мной в жизни.

Теперь надо рассказать о том, как повесилась Марселла: она увидела нормандский шкаф и вся задрожала. К тому же, взглянув на меня, она поняла, что я - это Кардинал. Она так завопила, что нам оставалось только одно - уйти. Когда мы снова вернулись в комнату, она уже висела в шкафу.

Я перерезал веревку, но она была мертва. Мы уложили ее на ковер. Симона заметила, что я возбужден, стала меня дрочить, мы легли на пол и я соединился с ней прямо рядом с трупом. Симона была девственна и нам было больно, но именно эта боль принесла нам удовлетворение. Когда Симона встала и взглянула на мертвое тело, Марселла казалась уже совсем чужой, да и сама Симона стала чужой для меня. Я больше не любил ни Марселлу, ни Симону, и я бы не удивился, если бы мне сказали, что я сам только что умер. Эти события сделали меня еще более скрытным. Я хорошо помню, что мне нравилось наблюдать за неприглядным поведением Симоны. Труп раздражал ее. Она не могла вынести, что существо, внешне почти от нее не отличающееся, больше на нее не реагирует. Особенно бесили ее широко открытые глаза покойницы. Она помочилась на неподвижное лицо, но к ее удивлению глаза все равно не закрылись. Мы были абсолютно спокойны все трое, и это было самое прекрасное. В подобные мгновения я всегда чувствую скуку и присутствие смерти способно только усилить во мне это чувство. Но это не мешает мне вспоминать об этом совершенно спокойно и даже с некоторым сочувствием. В сущности, наше абсолютное спокойствие сделало все бессмысленным. Мертвая Марселла казалась мне даже менее далекой, чем живая, в той мере, в какой это вообще имеет значения для безразличного ко всему существа.

То, что Симона помочилась на нее, от скуки и раздражения, показывает, до какой степени мы были далеки от настоящего понимания смерти. Симона была разъярена, встревожена, но не испытывала к ней ни малейшего уважения. Марселла настолько отождествлялась для нас с нами самими, что мы не воспринимали ее как других мертвецов. К Марселле нельзя было подходить с теми же мерками, как к другим. Противоречивые чувства, которые мы испытывали в тот день, наконец стихли, и мы погрузились во мрак. Мы оказались заброшенными в мир, в котором жесты имели столь же мало смысла, как голоса в пространстве, в котором отсутствует эхо.