ЯЛТА, 41-42 2 страница

Обветренный, твердые серые глаза, плечистый, мускулистый. Видать, силенок не занимать.

Дорога круто идет в горы, за спиной Ялта, «Армения» все еще на причале.

Едем молча. Только моряк-непоседа, соскакивая на ходу с машины, то кричит на усталых обозников, иногда преграждавших нам узкую горную дорогу, то помогает им на поворотах вытащить из кювета застрявшую повозку. Ручной пулемет за его широкими плечами кажется легковесной игрушкой.

Завидую его силе, безудержной энергии. Вчера я в последний раз забегал в туберкулезный диспансер. Поддули легкие. Марьяна Ивановна приблизительно догадывалась, куда я собираюсь, сделала выговор:

— С ума сошли! Вам нужна больница, а вы куда? [25]

Пожал плечами, простился с хорошим человеком.

Лес внезапно кончился, впереди нас оголенная Никитская яйла. Моросит дождь.

Дорога лежит на плато яйлы, по бокам зияют провалы, в них, как в гигантских котлах, курятся облака.

Зябко.

Ни единого человека вокруг.

Неожиданно солнце пробило толщу туч и пятнами стало ложиться на плато. Туман стал оседать на глазах, горизонт расширился, и небо над нами заголубело. Потом лучи стали съедать туманную мглу на провалах, будто стирали ее резинкой.

И открылась даль моря.

Мы все одновременно увидели «Армению». Теплоход шел на восток, оставляя за собой расходящийся пенный след.

Два крохотных сторожевика сопровождали корабль.

Это последний транспорт из покинутого города, на нем одиннадцать госпиталей, советский и партийный актив Большой Ялты, врачи, многие семьи партизан. Там Борис Иванович и его семья.

Сердца наши учащенно бьются, мы задираем головы и смотрим на открывшееся во всю ширь небо. Только бы не появились пикировщики!

И вдруг крик Захара Амелинова:

— Идут!!!

Они, гады, шли с треском, воем, пронеслись над нашими головами метрах в двухстах — трехстах. Мы видели лица летчиков.

Бомбардировщики мгновенно оказались над теплоходом, выстроились, и началась безнаказанная карусель.

Со сторожевиков ударили зенитные пулеметы, но разве плетью обух перешибешь?

Фашисты пикировали, как на учении.

Теплоход переломился пополам и буквально за считанные секунды исчез, оставив после себя черную яму, которая тут же сомкнулась под напором тысячетонных волн.

Сторожевики сиротливо бороздят воду, но подбирать, видимо, некого.

Семенов ведет машину, плачет.

Дорога обрывается взорванным мостом.

Подгоняем вещевые мешки — впереди марш.

— Куда же машину? — спрашивает Семенов.

— В обрыв! — командует Амелинов.

Грузовик ползет к крутому, будто ножом срезанному, откосу, как живой сопротивляется. Дав наконец полный газ, Семенов соскакивает, и машина летит в бездну.

Вот и все. С падением машины навсегда обрывается связь между прошлым и будущим. [26]

1966 год. Осень...

На вершине гурзуфского седла, над самым поселком красуется белая беседка. «Роза ветров» — так называют ее туристы.

Стою в беседке. Рядом две дочки-школьницы. Под нами море.

Ищу то место, где погибла «Армения». Но как его найти! Одна лишь водяная гладь...

А мимо идут туристы, останавливаются над кромкой яйлы, восхищаются потрясающей воображение панорамой Южнобережья, и никто — решительно никто — из них не знает о том, что на этом же самом месте, где они сейчас стоят, четверть века назад стояли мы, кучка вооруженных людей. Стояли и беспомощно смотрели на гибель «Армении»...

Немецкие войска, заняв Симферополь, устремились на Южный берег, по дорогам которого отступали части Приморской армии генерала Петрова.

На северо-восточных подступах к Севастополю уже шли ожесточенные бои. Была реальная опасность — враг ворвется в город. Решали часы: успеют ли отступающие части Приморской армии занять позиции на южном и юго-восточных секторах Севастопольского оборонительного района...

Положение Приморской армии крайне осложнилось. По существу, дорога отхода на Севастополь была одна: Алушта — Ялта — Байдары...

Противник не жалел сил, чтобы прорваться к морю, захватить Южное побережье, через Байдарские ворота выйти в долину и ударить на Балаклаву — южный форпост Севастополя. Ему удалось сбить наш заслон на Ангарском перевале. Не мешкая ни минуты, фашистские части бросились на Алушту.

Наш арьергард в Алуште — 421-я стрелковая дивизия и приданный ей батальон морской пехоты. Он не располагал удобными оборонительными позициями, и противник хотел выбить его танковым ударом.

Дрались трое суток. Благодаря героизму солдат, матросов и командиров удерживали Алушту, обеспечивая отход частей Приморской армии. Под прикрытием арьергарда батальоны и полки генерала Петрова прочно укреплялись на южных и юго-восточных подступах к морской крепости.

Немцы, неся значительные потери, все же вошли в Алушту. Но не успели они очухаться от трехдневных изнурительных боев, как сами оказались в положении обороняющихся. Соединение Красной Армии штурмовало... Алушту. Это была 48-я кавалерийская дивизия под командованием генерала Аверкина. Дивизия хотела прорваться на Судак, но для этого требовалось [27] занять Алушту. И кавалеристы пошли на танки. Они заставили южный авангард Манштейна задержаться еще на трое суток, теперь уже в самой Алуште. Эти трое суток позволили командарму Приморской генералу Петрову вытянуть с Южного побережья не только последнюю пушку, но и последнюю тыловую лошаденку.

...Немцы вошли в Ялту с трех сторон: Гурзуфа, Красного Камня, потом с Ай-Петринской яйлы.

Боев в городе не было.

Догорало то, что было подожжено нами.

Ялта встретила немцев ветром, молчанием, пустой набережной, по которой носились вихрем обрывки бумаг вперемешку с палой листвой.

В узеньких переулках валялся домашний скарб, у разорванных мешков с крупой чирикали воробьи.

Первый немецкий танк, осторожно ощупав улицу Свердлова, спустился к порту, повернул на набережную, для острастки дал два выстрела и остановился у «поплавка».

Из машины высунулся загорелый танкист, спрыгнул на асфальт, размялся и что-то крикнул. Вышел из танка экипаж.

Немцы побежали к морю. Еще два танка подошли, а за ними машины с пехотой.

Солдаты шумели, смеялись, бросали в воду камушки — кто дальше?

Немцы как будто не видели города, его домов, не замечали ярких красок на балконах и амфитеатра гор, броско разукрашенного умирающей листвой.

Они подурачились, потолкались по набережной, кое-кто из них заглянул в покинутые магазины, но они были пусты.

Раздалась команда, танкисты четко выполнили ее, и машины тронулись. Они спешили. Курс на запад, на Севастополь.

Какая-то часть раскинула бивак в городском саду. Задымили походные кухни, солдатня загремела котелками. Играли на губных гармошках, громко смеялись.

И эти немцы отнеслись к городу с полным равнодушием.

Ялтинская пацанва сперва робко, а потом смелее и смелее приближалась к солдатам.

Мальчишек никто не трогал, а наоборот, немцы стали подмаргивать ребятишкам, а один совсем расщедрился и бросил банку консервов.

Ударило горячо солнце, солдаты бурно приветствовали его появление, оголились до пояса и стали загорать.

Двое суток шли передовые части.

А город жил своей незаметной жизнью. Больницы, родильный дом, диспансер... Там люди оставались на своих местах. Жизнь продолжается и в самых невероятных условиях. Помню случай в Венгрии. Это было в начале 1945 года, мы ворвались в заштатный городок.

Немцы хотели выбить нас из него, и [28] завязался тяжелый бой. Даже нам, испытанным солдатам, было нелегко. Пушки били прямой наводкой. Я поднял наблюдательный пункт на крутую крышу большого дома. Внизу стоял кромешный ад. И вдруг случайно заглянул в окно третьего этажа соседнего дома. Там целовалась молодая пара, целовалась страстно.

...В Ялте есть хирургическая клиника имени Пирогова, ведал ею кандидат медицинских наук Дмитрий Петрович Мухин. В военные дни клиника заполнилась тяжелоранеными.

Раненых, кого можно было, эвакуировали, а человек восемь-десять осталось; естественно, остался и доктор Мухин со своими помощниками.

В первый день оккупации Дмитрий Петрович пришел в клинику, как всегда, безукоризненно выбритый, собрал сотрудников на пятиминутку, сказал:

— Сегодня оперируем Николаева из двенадцатой палаты и Ускова из четвертой. Клавдия Ивановна, как автоклав?

Хирургическая сестра заявила, что в автоклав проходит воздух.

— Найдите мастера! — сердито приказал Мухин.

После операции Дмитрий Петрович позвал завхоза:

— Как с углем?

— Есть он, только не знаю, на чем доставить.

— На себе перетаскаем. Зима под носом, а время...

В этот же день в ялтинском родильном доме родились две девочки и один мальчик. После полудня хирург спас от смерти женщину с внематочной беременностью.

Жизнь продолжалась, хотя по набережной шли и шли немецкие войска.

Прибыл в город румынский батальон, стал на окраине, в Дерекое.

Солдаты обшарили курятники, прикатили бочонок вина, разделали барана, и начался походный пир.

Там уже раздавался женский смех, жалобно стонала скрипка.

Убрались солдаты передовых частей, и пришла машина оккупации: коменданты, гаулейтеры, гебитскомиссары, гестаповцы, зондер- и виршафткоманды и прочие вешатели и грабители.

Гестапо со знанием дела, с толком и с расстановкой подбирало себе резиденцию.

Нашлось серое, с башнями и бойницами, глубокими подвалами, закрытым двором, железными воротами здание, что-то среднее между рыцарским замком и прусским казематом. Оно было скрыто от глаз высоким каменным забором.

Это здание сохранилось до сих пор. Могу дать ориентир: оно стоит позади новой архисовременной гостиницы с умилительным названием «Ласточка».

Появился и оккупационный комендант. [29]

Прислали фигуру колоритную, заметную, с опытом работы в комендатурах оккупированной Греции, близкую к высшим кругам главной канцелярии гестапо.

Это был родственник приближенного к Гитлеру нациста Кальтенбруннера обер-лейтенант Биттер — высокий, дородный офицер с барскими замашками.

Обычно гитлеровская комендатура начинала с того, что публично предупреждала о введении комендантского часа, потом следовал приказ за приказом с идентичным содержанием: за то расстрел, за это расстрел — за все расстрел.

Биттер не изменил заведенный порядок, но рядом с приказами о расстрелах он поместил объявление: «Уважаемые граждане города Ялты! В доме композитора Спендиарова (Дом культуры медиков. — И. В. ) состоится танцевальный вечер. Приглашаются желающие».

Вечер был, играл солдатский духовой оркестр. Мало кто рискнул появиться на нем, но несколько девиц для танцев все же нашлись.

Комендант был вездесущим и многоликим. Ни одно событие в городе не обходилось без его участия.

Он нанес «визит вежливости» ялтинским знаменитостям. А их было немало в городе, особенно среди медицинского мира, да и среди научного.

Комендант не столько интересовался самим городом, сколько тем, что было за его пределами.

А были там знаменитые крымские дворцы. Те самые, что в 1920 году по декрету Совнаркома за подписью Ленина отданы были трудящимся Советской страны и где восстанавливали свое здоровье десятки и сотни тысяч рабочих и крестьян.

Биттер обходил эти великолепные дворцы, что называется, до последнего закоулка.

Дворцы остались в полном порядке, хоть сию минуту устраивай парадные банкеты или сногсшибательные приемы.

Это накаляло алчные страсти грабителей.

Биттер, гебитскомиссар майор Краузе, генерал-каратель Цап в ажиотаже носились по дворцам и корпусам здравниц, что-то прикидывали, рассчитывали.

Немцы, как известно, Крыму отводили особое место и никому не собирались его отдавать — ни туркам, с которыми тогда заигрывали, ни румынам. При любом торге Крым исключался...

Под Севастополем продолжался кровопролитный бой, мало было шансов на ближайший и благоприятный исход его, но дворцы и особняки уже были распределены среди высшей гитлеровской элиты. Воронцовский дворец метили Герингу, Ливадийский — самому Гитлеру, Юсуповский — Гиммлеру или Кальтенбруннеру, Массандровский — будущему гаулейтеру Крыма. Не был забыт и тот, кто взял Крым, а сейчас наступал на [30]Севастополь, — командарм Манштейн. Ему посулили дворец «Кичкенэ».

Но Севастополь вносил генеральную поправку в расчеты оккупантов.

Пришлось в беломраморных залах развертывать госпитали. Провал штурма Севастополя диктовал оккупантам весьма прозаические заботы.

Биттер и здесь пытался ловко извернуться. Он отлично знал, какие возможности таятся на Южнобережье, где люди восстанавливали утраченное здоровье.

Началось обхаживание врачей, среднего медицинского персонала. Они нужны были.

Биттер ездил в открытой машине, бравируя собственной смелостью. Рядом с ним восседала личная переводчица — седая дама, бывшая воспитанница института благородных девиц, врач Севрюгина.

Севрюгина уговаривала своих коллег идти на службу в немецкие госпитали. «Мы врачи, нам политика не нужна, к тому же нам надо жить. Работа даст хлеб».

Люди, как правило, не шли, для отказа находились очень уважительные причины, очень.

Биттер начинал выходить из себя. А тут один случай поставил всю комендантскую игру вверх ногами.

Неизвестные в горах напали на немецкую машину, убили одиннадцать солдат и одного офицера. Это случилось недалеко от города.

Биттер с солдатами гарнизона гонялся за... призраками. Он поднял стрельбу до самой кромки яйлы, потом в городе объявил: «Группа бандитов совершила зверское нападение на германских солдат, убили их из-за угла. Но возмездие настигло их без промедления. Бандиты уничтожены, жизнь в городе идет в полной норме».

Но ялтинцы знали правду, знали, что Биттер в лесу даже зайца не встретил, хотя в это время года они обычно спускаются ближе к морю.

Ялтинцы поглядывали на горы.

Гестапо стало без шума арестовывать горожан, одновременно продолжая приглашать в бывший особняк композитора Спендиарова на танцевальные вечера.

И Биттер, и генерал Цап тревожно поглядывали на Красный Камень, на Стильскую тропу, на Ай-Петринскую яйлу. Они отлично знали, кто там и сколько их. У них был осведомитель, бежавший из Ялтинского партизанского отряда, лесник Грушевой поляны Митин. Гад и трус, но, к нашему несчастью, отлично осведомленный. Он лично заготавливал для партизан продовольствие, прятал его в тайниках. Его мнение было важным и при выборе местности для стоянки партизан. [31]

Митин — трагическая ошибка наша. Недоглядели.

Потому Биттер знал многое, но до поры до времени особенно не спешил.

Не спешил с активными действиями и командир Ялтинского отряда. И этим пользовался ялтинский комендант.

Биттер заигрывал с евреями.

Принял старейшин ялтинской еврейской общины, был вежлив и обходителен. Просил совета, где лучше развернуть госпитали, кто из врачей ларинголог, а кто хирург, какие лекарства можно найти в местных аптеках.

На все свои вопросы он получил исчерпывающие ответы, однако осторожные, не обязывающие.

Игра продолжалась, хотя финал ее был очевиден.

Странное дело, но люди будто не предвидели трагического конца.

Вскоре Биттер в очень вежливой форме предложил главе общины собрать контрибуцию: миллион рублей в золотом исчислении.

Миллион был собран. Биттер отблагодарил и твердо обещал больше евреев не беспокоить.

И люди почему-то поверили. Думали, что откупились от смерти...

Эта глава посвящена судьбе широкоизвестного литературного мемориала Ялты — Дома-музея Антона Павловича Чехова, судьбе сестры и друга великого русского писателя Марии Павловны.

Хранитель Дома-музея Мария Павловна и ее помощницы остались в городе, занятом врагом.

Почему?

Весь смысл жизни Марии Павловны состоял в том, чтобы сохранить людям все, что напоминает о Чехове. И аккуратный скромный двухэтажный домик, в котором каждое дерево посажено и выращено руками брата, и крыльцо, по которому поднимались в дом Горький и Короленко, Куприн и Бунин, Скиталец и Левитан, Серов и Шаляпин, Качалов и Станиславский, Немирович-Данченко... И балкон, на котором сиживал Антон Павлович...

Этого на машину не погрузишь, с собой не увезешь.

Мария Павловна не могла оставить дом без себя, без Чехова.

— Судьба дома — моя судьба.

С ней нельзя было не согласиться.

И помощницы Марии Павловны думали так же. Остались С ней Елена Филипповна Янова, Пелагея Павловна Диева, десятиклассница Ксюша Жукова; остались люди, которые окружали [32] вниманием дом, всегда помогали содержать его в нужном порядке, — жители ялтинской окраины Аутки.

Война где-то шла стороной, а здесь, в доме, готовились к необычной жизни. Запасались дровами, углем, продуктами.

Каждый день, как и всегда, тщательно убирались комнаты, смахивалась пыль. Все вещи стояли на своих местах, как и при жизни Антона Павловича. Ничего не убавилось и не прибавилось, разве что после ухода наших появился небольшой портретик немецкого писателя Г. Гауптмана — на всякий случай.

Немцы не любили окраин, в Аутке появились только проходящие войска, но они даже на бивак не остановились, кое-где похватали бродячих кур, постреляли собак и ушли.

Тишина стояла мертвая. Уходили осенние дни, и ни одна чужая душа не тревожила покой дома.

Мария Павловна и Янова вернулись к своим мирным делам, продолжали готовить к изданию письма Антона Павловича.

Но постепенно немцы стали проникать и на окраины: нет-нет да и появится на улице нежданный гость. Но пока в дом никто не заглядывал.

Выпал тяжелый безветренный холодный день. Мария Павловна слегка захворала, и Пелагея Павловна уложила ее в постель.

Часов в двенадцать дня Пелагея Павловна отпрянула от окна.

— Немцы!

— Где?

— У калитки остановилась машина!

— Платок, Поленька!

— Да вы не поднимайтесь.

— Нет,!. Полина, встречу я их сама. — Мария Павловна посмотрела в окно. Она увидела у калитки серую машину, похожую на гроб, поставленный на колеса; рядом стоял пожилой немец в дождевике, внимательно смотрел на дом и сад. Он шагнул вперед. За ним еще несколько военных, видать подчиненных, они держались позади пожилого немца.

Мария Павловна вышла навстречу — собранная, внешне спокойная.

— Я вас, господа, слушаю, — сказала она по-немецки.

Пожилой поклонился, его помощник забежал вперед:

— Представляю, мадам: майор Бааке. Мы будем здесь жить!

— Это частное владение, господа. Немецкие законы охраняют собственность.

Майор улыбнулся натянуто и решительно нажал на калитку.

Мария Павловна поняла: их не остановить, но сделала еще одну попытку:

— Комнаты не отапливаются и для жилья непригодны.

— Я жду приглашения, мадам, — возразил Бааке.

— Прошу! [33]

Вошли в гостиную.

— О! — удивился майор. Среди многочисленных фотографий он заметил портрет Гауптмана. — Зер гут, мадам!

Его помощник сноровисто заглянул в бывшую спальню Антона Павловича и стал без спроса передвигать умывальник.

Мария Павловна решительно воспротивилась:

— Вы не имеете права! Предметы, вещи, дом, сад принадлежат известному русскому писателю Антону Чехову! Я его родная сестра и законная наследница!

— Чехоф! — Бааке поднял лицо в глубоких морщинах.

— Да, да! Его знают и уважают в Германии. Книги моего брата издавались в Берлине, Лейпциге... Я старый человек и требую уважения.

Майор стал успокаивать:

— Мадам, все будет аккуратно. — Он сам закрыл дверь в бывшую спальню и приказал занять только столовую. Он решительно откланялся и перестал замечать кого бы то ни было.

Мария Павловна вернулась в свою комнату. Здесь в большой тревоге ждали ее помощницы. Она расплакалась.

— Они остались. Все изгадят!

— Будем надеяться на лучшее, — успокаивала ее Янова.

Тихо вел себя этот самый Бааке. Ни один экспонат не был тронут. Немцы соблюдали идеальную чистоту, майор в комнатах не курил.

Это был молчаливый человек, который, казалось, и белого света не замечал. Иногда — не часто — натянуто кланялся Марии Павловне, а что касается остальных, они для него не существовали. Майор не пил, гостей не принимал.

Он, видать, занимал какой-то высокий пост. На службу уезжал под усиленной охраной, возвращался с ней же.

Все это было не так уж плохо, во всяком случае могло быть в тысячу раз хуже.

Распорядок дня в доме не нарушался. Помощницы уходили до комендантского часа, а с Марией Павловной оставалась Пелагея Диева, давнишняя попутчица ее жизни.

Но все имеет свой конец. Удача при фашистах — дело случайное. Майор неожиданно стал собираться в дальнюю дорогу. По всему видно было, что он сюда больше не вернется.

Мария Павловна вышла в столовую. Бааке молча поклонился, кивнул головой на портрет Гауптмана:

— Зер гут!

Мария Павловна тревожно смотрела на Бааке. Майор подумал, а потом вызвал своего адъютанта.

За час до отъезда адъютант у входа, прямо на дверях, сделал какую-то надпись, содержание которой неизвестно до сих пор. Однако надпись играла магическую роль.

Немало было попыток проникнуть в дом, но на пути всех стояла дощечка с готическим шрифтом. Она действовала [34] посильнее часового с автоматом. Она гнала прочь даже офицеров самых разных рангов.

Однажды перед ней появился Биттер, ялтинский комендант. Его сопровождал переводчик — бывший адвокат нотариальной конторы.

Биттер внимательно ознакомился с надписью на дощечке, поднял глаза и неожиданно встретился взглядом с Марией Павловной, которая неосторожно выглянула из своей комнаты в открытое окно, — было тепло.

— Битте! — крикнул комендант.

Мария Павловна сошла к офицеру; переводчик-адъютант, тысячу раз извинившись перед Марией Павловной, представил его:

— Это сам господин комендант фон Биттер!

Офицер четко приложил руку к блестящему козырьку, поклонился, внимательно разглядывал хозяйку дома.

— Чем обязана господину коменданту? — Мария Павловна спросила по-немецки.

— Разрешите войти?

— Зачем?

— Положим, из обычного любопытства. Я, например, уважаю писателя Чехофа.

— По этой причине в частные дома, господин комендант, не просятся. — Мария Павловна держалась очень независимо, (В 1946 году, когда я встретился с ней и мы вспомнили прошлое, она со своей обаятельной улыбкой сказала: «На них действует сила, чувство собственного достоинства. Я этим приемом широко пользовалась и часто достигала нужного»).

— Согласен! Но я прошусь в советский музей.

— Ошибаетесь, господин комендант. Здесь частное владение, и только частное. У меня, наконец, есть купчая.

— Я комендант, мадам.

— А я только на вас и надеюсь, господин комендант. Мой гость, майор Бааке, не отказал мне в своем покровительстве, и надеюсь, что и вы не откажете, хотя бы из уважения к памяти Чехова, которого вы так уважаете.

Биттер как-то замешкался, а потом решительно спросил:

— Вы докажете, что владение частное?

— Да! У меня есть нужные документы.

— Хорошо! Они должны быть в горуправе завтра в час дня.

Биттер официально откланялся и ушел.

Купчая была — это правда, но понесла ее в комендатуру Янова.

Бумаги, нотариально заверенные еще в начале двадцатого века, тщательно рассматривались адвокатом. Он на всякий случай очень льстил Яновой и все время напоминал:

— Я боготворю Чехова. Какой яркий русский талант! И преклоняюсь перед Марией Павловной. Подумать только, годков-то [35] семьдесят пять с хвостиком, а сколько энергии, молодости! Прекрасная женщина, а как она достойно держит себя! Так и передайте ей — я восхищен! — говорил-говорил, а сам быстренько свернул бумаги и сунул их в ящик стола. — Я лично доложу господину коменданту.

— Отдайте купчую! — потребовала Якова.

— Что вы... Я же вам сказал...

— Отдай купчую, слышишь?!

Он хмыкнул и нехотя достал бумаги.

— Я хотел облегчить дело, зачем вам еще раз приходить сюда...

Якова взяла документы и облегченно вздохнула — она так была напугана.

— Я сама пойду к коменданту.

— Нет коменданта, нет, дорогая. Партизаники беспокоят, сукины сыны, взорвали машину под Долоссами, а? На что они рассчитывают? У немцев терпенье может и лопнуть. Это я вам говорю доверительно. Комендант наш — человек храбрый, сам пошел на отмщение, дай бог ему здоровья. Советую так: завтра лично к нему.

Но «завтра» для коменданта Биттера уже не было. Он был убит ялтинским часовщиком Василием Кулиничем.

Что же в это время происходило в лесах, прилегающих к Ялте? В частности, на Красном Камне, том самом, где сейчас находится горный ресторан с крымскими блюдами, куда так зовут курортников светящиеся рекламы? Какие события разворачивались на северном склоне яйлы, куда протянулась Стильская тропа, ныне истоптанная туристами? И на Ай-Петринском плато, где курортники встречают восход солнца, на яйле, даже и ныне пугающей пустынным безлюдьем?

Я не командовал Ялтинским партизанским отрядом, но был поначалу начштаба, а потом и командиром Четвертого партизанского района, куда входил отряд. Ялтинцы — мои земляки; может быть, потому за действиями этого отряда я следил пристальнее, чем за боевой жизнью других отрядов.

Впервые я направился к ялтинцам в конце ноября 1941 года.

Величественные очертания горы Басман с головокружительными обрывами, сосны, каким-то чудом растущие на каменистых уступах, заросли векового бука... Здесь и вилась наша партизанская тропа. Потом она стала круто взбираться к голой каменной яйле. Выпал первый снег. Он был глубок, забил нехоженую тропу. [36]

С трудом поднимаемся на гору Кемаль-Эгерек. Я задыхаюсь, воздух разреженный, и его не хватает моим больным легким.

На несколько минут показалось солнце, осветило далекие отроги Ай-Петри, которые отсюда не казались такими высокими, как из Ялты.

Вдруг мы увидели кучку людей на пустынной яйле. Они шли в нашу сторону. Кто же это?

Немцы вряд ли рискнут появиться в таком количестве на высокогорье.

Наши, ялтинцы. Они шли в разведку. Среди партизан я узнал угрюмого сутуловатого человека — Семена Зоренко, строителя из Гурзуфа.

Чудно!.. Уж такой тихоня, а партизан.

Приближались сумерки. Шагаем. На снежной целине образовался наст, правда слабенький, часто проваливаемся. Совсем измотались. Вот оно, первое знакомство с яйлой. Я вспоминаю, что где-то в этом районе должен быть домик лесника Кравченко, у которого я как-то ночевал после единственной и неудачной охоты.

— Пойдемте к нему, — предлагаю я.

Опускается ночь. На яйле поднимается ветер. Изредка в просветах показывается серповидная луна, и над молчаливыми горами ползут тени. А внизу, у самого моря, по изгибам берега едва угадывается затемненный город.

Идем цепочкой друг за другом, след в след.

Впереди нас, над обрывом, чуть заметное строение. Это домик Федора Даниловича. Подходим к нему, прячемся за крылечко. Семенов стучит в дверь, стучит кулаком добрых минут десять. Наконец кто-то осторожным шагом подкрадывается к двери... Еще сильнее стучит партизан.

— По голови соби так погрюкай, бисов ты сын. Якого черта тоби трэба? — раздается немолодой резкий голос.

— Дед, пусти погреться.

— Я нитралитет занимаю и ни до кого нэ маю дила.

— Данилыч, это я, Семенов. Помнишь — шофер из Алупки?

— Що? Пэтро? — обрадованно говорит дед.

— Я, я... Свой.

— Свий-то свий, та с ружьем. Добрый ты хлопец, и горилку твою помню, но я нитралитет, а ты?

Семенов — мужик себе на уме. Он усмехается, потом решительным шагом спускается с крыльца.

— Трусишь ты, дед, ну и бог с тобой... Пойду к Павлюченко — тот сговорчивее... Да и моя горилка, а его сало...

Партизан удаляется.

— Пэтро, а Пэтро! Тильки уговор: як, значыть, зиркы загуляють на нэби, щоб твоей ногы нэ було. Добрэ?

Семенов молчит, машет нам рукой:

— Пошли, товарищи. [37]

И на глазах удивленного деда мы вваливаемся в теплую комнату. Маленький, с реденькой бородкой, с хитрым огоньком в глазах.

— Та скилькы ж вас? — Дед покачивает всклокоченной головой.

— Ты чайком нас угости, — просит его Семенов.

Дед вздыхает, машет рукой и начинает хозяйничать. Иногда его взгляд останавливается на флягах, сваленных у вещевых мешков, загораются глаза, он крякает. Вскоре он высыпает на стол из большого чугуна сваренную картошку и режет каждому по кусочку сала. В его глазах настойчивый вопрос: «Где же выпивка?»

Я смотрю на Семенова, знаками даю понять, что, мол, надо объяснить.

— Ты, Данилыч, не обижайся. Никакого самогона у нас нет, — говорит Семенов.

Дед хмурится.

— Может, нам уйти? — спрашиваю я.

— Прышлы, так гостюйте. Нэ хочу встревать в вашу драку. Гэрманэць мэнэ нэ трогае, нэ трогайте и вы... Чув, що нимцы базы ваши граблять, та тых, яки з партызанами дружать, убывають... А я жить хочу...

Семенов хлопает деда по плечу:

— Теперь нет людей самих по себе: или с нами, или с врагом... Вот так, Федор Данилович...

С рассветом мы уходим. Беспокойно что-то у меня на душе.

— Ты подумай, Федор Данилович, над словами Петра, — говорю на прощание. — Твоя дорога — в партизаны, а не хочешь — уходи, иди в Ялту или куда хочешь, но нам не мешай.

Старик молчит, сутулится, по-бабски машет рукой:

— Та що я — родився людэй убывать, га?

— Но и не для того, чтобы быть убитым! — более жестко отвечаю ему.

Дата добавления: 2015-06-30; просмотров: 337; Нарушение авторских прав

Мы поможем в написании ваших работ!