ЯЛТА, 41-42 3 страница

— Горыть у мэнэ душа, ой горыть...

Ну и снега навалило — не Крым, а Сибирь! Стильскую кошару нашли чудом: у нашего проводника Гусарова охотничий нюх!

Добрались в Ялтинский отряд вечером. Первым встретил нас начальник штаба Николай Николаевич Тамарлы.

Он был рад, хлопотливо угощал горячим чаем. Однако что-то его тревожило — взгляд выдавал.

Мы остались одни.

— Выкладывай, старина!

— Митин бежал, вот что.

Я ахнул:

— Митин? Тот самый, что готовил базы для первой боевой группы?

— Он, лесник из Грушевой поляны. [38]

— Это точно?

— Хлопцы Становского в Ялте его, гада, видали. На машине с офицерьем сидел.

...Лежу, а сна ни в одном глазу. Как обернется этот побег?

И ведь не только Митин бежал. Из Бахчисарайского отряда ушел проводник, тот самый, что готовил базы и немедленно выдал их фашистам. Они разграбили их за сутки. Да из самого штаба района драпанул коушанский житель.

Для фашистов такие — находка.

Теперь ясно: немцы учитывали возможность массового партизанского движения на полуострове. Пользуясь предателями типа Митина, они молниеносно нападали на отряды, на партизанские базы и уже нанесли нам чувствительный урон.

Да, не все так просто!

Ялтинским отрядом командовал Дмитрий Мошкарин. Я знал его не так чтобы очень, но встречаться приходилось и в кабинете Селимова, и раньше — на партактивах.

Как-то в городском театре среди знакомых увидел мужчину с размашисто-лиховатыми движениями, ярким блеском серых глаз. Военная гимнастерка сидела на нем так ладно, что казалось, никогда ее с плеч не снимал.

— Кто это? — спросил у секретаря партбюро Кузнецова.

— Димка Мошкарин, сейчас городским отделом питания командует.

— А чего это он насквозь военизированный?

— Не маскарадничает. Партизанил в гражданскую, душа такая.

...Проснулся я рано, протер лицо снегом, поднял голову, увидел Мошкарина.

Он протянул руку:

— Здоров! Спишь — землянка ходуном. Пошли завтракать. Уселись за столик, прибитый в центре землянки к аккуратно спиленному стволу столетнего бука.

Еда обильная — ничего не скажешь, и по стаканчику массандровского пропустили.

— Хорошее вино. Ты делал? — Мошкарин посмотрел открыто.

— И я.

— Много добра в море опрокинули. Жаль.

Я понимаю — Мошкарин меня торопит: с чем пришел?

В нашем партизанском районе было пять боевых отрядов, в числе их и Ялтинский. Если те четыре отряда имели кое-какой успех, то у ялтинцев на боевом счету — ни единой операции. [39]

Об этом я и завел разговор.

Мошкарин расстегнул ворот гимнастерки.

— Надо понять наше положение. Мы на макушке крымских гор, выше нас разве небо! Направо пойдешь — след наведешь, налево заглянешь — без глаз останешься, огнем выпалят.

— Меняй стоянку.

— Легко сказать.

— А Митин?

— Сюда не наведет — не знает.

— А на Красный Камень?

— Отвечаю особой тактикой. — Мошкарин посмотрел на своего штабиста, на лице которого была явная тревога. — Борода, объясни гостю, что к чему.

Николай Николаевич положил волосатые руки на колени.

— Первую группу мы разбили на боевые пятерки. — Тамарлы почесал под подбородком. — Разбили, значит...

Мошкарин живо поднялся из-за стола, ударил ладонью:

— Пять пальцев — пять групп, дислокация от Ялты до Никитских ворот. У каждой собственный тайник, понял? Притрутся, оглядятся — и айда на дорогу! Трах-тараррах — в тайник, отсиживайся.

— А если обнаружат этот самый тайник? Людей-то перебьют!

— А на войне, товарищ начальник штаба района, и убивают.

Переглянулся с Тамарлы. В словах Мошкарина не было уверенности. Сомневался и сам Тамарлы.

Неожиданный шум из штабной землянки прервал нашу беседу.

Мошкарин беспокойно крикнул:

— Кто там?

— Разведка из Ялты. Она у Становского.

— Степу ко мне!

Степан Ипатьевич Становский. Личность оригинальная. Отращивает усы на запорожский лад, курит трубку, говорит басом, хохочет к месту и не к месту. Но нельзя не заметить: трясется от смеха, а глаза не смеются. Они как бы живут самостоятельно, смотрят на всех из далеких глубин, и смотрят пристально.

— Я туточки, командир.

— Выкладывай данные, и чтобы без фантазий.

— Это мы могем. — Позже я заметил, как Степан к месту и не к месту употребляет словечки «могем», «швыдче», «нехай ему сатана в печенку»...

— И покороче, — потребовал командир.

Улыбка слетела с губ отрядного разведчика.

— Есть! Бургомистром города Ялты назначен его величество доктор Василевский. [40]

Ахнули:

— Хирург?

— Он самый. А на бирже труда подвизается доктор Петрунин, Аверьян Дмитриевич, нехай ему сатана в печенку!

— А кто на «Массандру» сел? — не стерпел я.

— Господин Петражицкий!

Не может быть! Этот респектабельный господин, тихоня, белолицый, с усталыми, мало что говорящими глазами. Заместитель главного винодела, всегда и всеми довольный. Сволочь!

— Никитский сад в чьих руках?

— У бывшего помещика профессора Щербакова!

Вот те и раз: такой большой ученый, гордый, со словом к нему запросто не полезешь. Я с его сыном Петром, механизатором, дружил, был на приеме у наркома. Хорошо Петр об отце говорил, уважительно.

Что-то во мне вздрагивает: почему такие, как профессор Щербаков, идут на службу к врагам?

— А где Митин? — Голос Мошкарина возвращает меня к действительности.

— Надя доносит: каждое утро в гестапо как на службу ходит. Можно укокошить!

— Его, гада, живым взять! И давай, Степа, вот что: аллюр три креста, и чтобы связной к вечеру был в землянке Андреева. Пусть боевые пятерки покидают стоянки, и все марш в отряд.

— Правильно! — подхватывает начальник штаба.

Становский уходит выполнять приказ, у меня как тяжелый груз с плеч: опасно так раздроблять отряд. Молодец Мошкарин, понял.

Отрядный доверчиво стукнул меня по плечу:

— Ты, начштаба, не думай, что здесь «Иван Ивановичи — отдай гармонь!». Соберу весь отряд и бабахну по самим Долоссам. Мыслишка такая во мне бродит. Вот аукнется!

— А получится?

— Ты слушай! — Мошкарин со страстью выкладывает свой план удара по вражескому гарнизону. Очень заманчива идея, и при удаче аукнется на весь Крым. Ведь от Долосс до Ялты рукой подать.

Это меня увлекает.

— А что? — смотрю на Николая Николаевича.

— Ну, а потом? — трезво спрашивает бывший штабс-капитан.

— Уйдем в горы!

— Не позволят! У немцев проводники, техника, у них, наконец, Митин.

Мошкарин нетерпеливо:

— Волков бояться — в лес не ходить!

— Походим, только тропы выберем нужные. [41]

В разгар полемики вбегает Становский, взволнованно докладывает:

— В районе андреевской землянки пальба!

— Опоздали! — чуть ли не с плачем говорит Тамарлы.

С Красного Камня Ялта проглядывается насквозь. В нынешнее время там примостилась над обрывом видовая площадка, на ней часто бывают курортники, туристы, любуются морской далью, берегом — с ожерельем здравниц и пансионатов из бетона, стали, стекла.

Но поднимитесь, дорогие друзья, немного выше, туда, к сосняку, крученному-перекрученному злыми зимними ветрами, потом выйдите на чаир — сенокосную полянку, и вы увидите скромный обелиск. Под ним мраморная плита, а на ней имена тех, кого давным-давно нет среди нас, но кто остался в памяти, в наших сердцах. Это имена партизан из мошкаринских пятерок. Ах, как дорого нам доставалась партизанская наука!

В мыслях Дмитрия Мошкарина была золотая зернинка. Позже, когда боевое трудное время научило нас всяким — малым и большим — маневрам, мы широко пользовались мошкаринской идеей, конечно усовершенствовав ее.

Мелкие подвижные партизанские группы!

Они выходили из отрядов, бесшумными тенями скользили поперек яйлы, неслышно спускались на берег, пройдя через все секреты и заставы, и на дорогах били немцев, били и исчезали, словно в землю проваливались. Они возвращались в отряд, только в отряд.

Если от обелиска, под которым покоятся останки наших боевых друзей, начать спуск в сторону Ялты, то, пройдя метров семьсот — восемьсот, можно увидеть фундаментальную землянку, «андреевскую» — так теперь называют ее экскурсоводы. Она реставрирована, и ныне точь-в-точь такая, какой была в дни поздней осени 1941 года.

Тут и жила пятерка во главе с Владимиром Михайловичем Андреевым, бывшим директором Ялтинского санатория профсоюза связи.

Он был молод, отличный горный ходок, любил жену, эвакуированную куда-то в Киргизию.

Вот Владимир с легкостью горного ходока вошел в землянку, огляделся:

— Хлопцы, завтра шарахнем фрицев!

— Есть шарахнем! — молодо отозвался комсомолец Феодори.

Командир вернулся из разведки. Три часа он приглядывался к местности, по которой поведет партизан на ту площадку, [42] что выбрал еще утром. С нее удобно отходить, бросать гранаты прямо в машины.

Андреев весел, напевает, рассказывает ребятам, как действовать в случае преследования, куда уходить.

Все увлечены! Еще бы! Ведь завтра они пойдут в свой первый бой.

Они были молоды и увлекались. Забыли даже о том, о чем хорошо знали. Вчера, например, Феодори вернулся из разведки — он был в Долоссах. Рассказал важное: там появились еще немцы — вдобавок к тем, что уже были, и с ними Митин.

...Поднялись рано, поели, подогнали неприхотливую амуницию. Рассвет был тихим, брехливые сойки и те молчали.

Вдруг вбегает Феодори — он на охране лагеря был:

— Немцы!

Застыли.

Пауза затянулась.

— Спокойно, хлопцы, — первым пришел в себя Андреев. — Феодори, марш на пост! Всем приготовиться к бою!

Феодори выскочил из землянки, добежал до своего поста и прижался к обледенелой скале.

Комендант Биттер вел отборных гестаповцев. Он разделил группу на две части, охватывая землянку, которую уже засек.

Андреев увидел фашистов. Будет бой! Первый и, может быть, последний. Жалко ребят, они такие молодые.

Повелительно скомандовал:

— Все гранаты отдать мне!

Ребята переглянулись и молча исполнили командирский приказ.

— Начну стрелять, выскакивайте из землянки и — марш в отряд!

Партизаны выбежали в тот самый момент, когда Андреев открыл прицельный огонь по карателям. Он швырнул гранаты. Ребята скрылись за скалой, увидели мертвого Феодори, побежали и... напоролись на засаду. Только одному удалось добраться в отряд.

Значительно позже, весной, мы узнали финал этой трагедии.

Андреев стрелял не спеша, уложил несколько фашистов, но получил тяжелую рану в плечо, а потом и в живот. Потерял сознание.

Очнулся — фашисты! И предатель Митин.

Митин уговаривал:

— Напрасно себя губишь, Владимир Михайлович. Все проиграно, надо понимать.

— Время придет — поймешь другое, иуда!

Андреева пытали, жгли, и он молча умер.

Биттер приказал сложить трупы своих солдат у входа в землянку, «чистильщикам» побеспокоиться о их транспортировке [43] в Ялту, а сам, ведомый Митиным, стал «нащупывать» другие партизанские тайники.

...Василий Моисеевич Кулинич, мастер-часовщик, был известен чуть ли не каждому ялтинцу. Артист, мудрец и на дудочке игрец. Из тех, кто хочет добра людям. И хитер же Василий Моисеевич! Как это сделать, чтобы и немца укокошить, и людей сберечь?

Он обходил отведенное ему место стоянки с такой тщательностью, будто опытный тракторист поднимал плугом родное поле, — ни одного огреха.

И выбрал Кулинич для своей пятерки местечко на... перекрестке лесных троп. У Василия Моисеевича свой расчет: кому в голову придет, что партизаны засядут на бойком месте?

Глубоко окопались, землю рассыпали по лесу и сухой листвой прикрыли. Тут упал снежок, и все было шито-крыто.

Замаскировались — в трех метрах стой и не догадаешься, что под носом партизаны сидят! Даже дятел, который с завидным упорством долбил ствол сухой сосны, не замечал тех, кто притаился под деревом.

Кто они? Может, особую военную школу прошли или всю жизнь ходили по земле с ружьем? Нет. Коренные ялтинцы, люди мирных профессий.

Анастасия Никаноровна Фадеева — врач.

Петр Леонтьевич Дорошенко — портовик.

Николай Иванович Туркин — бухгалтер.

Комсомолец Лаптев — осводовец.

Они лежали в своей дыре и видели родной город. Фадеева даже могла понаблюдать за санаторием имени Чехова, в котором она трудилась рядовым врачом, — он хорошо просматривался сквозь кроны высоких сосен.

Многие ялтинцы, особенно пожилые, до сих пор помнят рослую, по-русски красивую, с глубоко сидящими глазами и немного бледноватыми щеками женщину — она болела туберкулезом.

Нелегко было Анастасии Никаноровне уговорить райкомовцев послать ее в партизанский отряд, но она сумела доказать, что является тем самым врачом, без которого в лесу не жить.

Кулинич берег силы, охрану не выставлял, да и нужды в ней не было — все вокруг просматривалось.

Утром стрельба началась в районе андреевской землянки.

Неужели напали на след?

Да, стрельба разгоралась. Броситься на помощь? Перебьют... Надо ждать, ждать.

Приблизительно через час недалеко от кулиничевского тайника прошла усиленная фашистская разведка. Она ничего подозрительного не обнаружила.

Когда неяркое ноябрьское солнце коснулось верхушки горы Могаби, когда из Уч-Кошского ущелья потянуло пронизывающей сыростью, почти рядом раздалась немецкая речь. [44]

Каратели шли прямо на кулиничевскую позицию. Их было не более тридцати солдат при одном офицере.

И эти прошли мимо, так ничего и не обнаружив.

Наступила длительная пауза, и снова партизаны услышали чужие голоса.

Показались немцы — дородные, сытые, в руках автоматы. В центре шел высокий стройный офицер, лиховато отбросив фуражку на затылок.

«Видать, важная птица! Может, сам господин комендант?» — подумал Кулинич и «посадил» офицера на мушку своего хорошо пристрелянного полуавтомата.

Василий Моисеевич позже рассказывал:

— Лежу и прикидываю: пропустить или нет? Нельзя пропустить, — все пропустишь!

Кулинич не спешил. Ждал даже тогда, когда до офицера осталось метров двадцать.

Выстрел в упор — и офицер свалился как сноп.

— Огонь! — приказал всем.

У немцев паника, неразбериха, в глазах солдат ужас. Кто-то бросился к мертвому офицеру и тут же был убит.

Партизаны били на выбор, а потом выскочили из тайника и дали залп по удиравшим карателям, пустили в дело лесную артиллерию — ручные гранаты.

...Через день из Ялты пришли в штаб Мошкарина связные Юра Тимохин и Толя Серебряков.

Ребята возбуждены:

— Кто-то укокошил самого господина коменданта Биттера! Вот так номер!

— Дядя Вася! Чистая работа.

В городе траур. Фашисты, начиная от генерала войск СС Цапа и кончая гестаповским поваром Хунзой, нацепили на рукава черные повязки. В ту ночь, когда цинковый гроб с

останками Биттера был отправлен в Германию, гестаповские палачи казнили многих из тех, кто был под арестом.

А утром приказали всем евреям побережья нашить на грудь и на спину шестиконечные звезды. Еще через день их согнали в гетто, в серокаменные корпуса бывшего ялтинского рабфака.

Ну и погода!

В жизни не предполагал, что в Крыму возможен такой собачий холод.

Снега, снега... На глазах буковый лес осел и неожиданно помолодел, стал реже и светлее.

Посмотришь на склоны — деревья считай. [45]

Двое суток в горах бушевала метель, потом враз утихло, открылись самые далекие дали. Видны даже вершины судакских гор. Сквозь разреженный морозный воздух слышится дыхание фронта с запада.

Севастополь жив!

Отряд Мошкарина переживал трагедию на Красном Камне.

Командир заугрюмился, стал немногословным.

Потуже запахнув черный полушубок, склонился над картой. Стучат.

— Войди! — не поднимая головы, кричит командир.

На пороге бледнолицый партизан с пухлыми губами. По глазам, рыхлым щекам видно: болен. Бодро обращается к Мошкарину:

— Разрешите директорской группе выйти на боевое задание?

Голос знакомый. Приглядываюсь: да это Яков Пархоменко, завхоз Алупкинского истребительного батальона. Ему же приказано было эвакуироваться: туберкулез, большая семья...

— Что еще за группа?

Яков перечисляет ее состав: Иванов, Шаевич, Зуев, Алексеев. Я всех помню — руководители здравниц Алупки, Мисхора, Гаспры.

— И мы, «советские директора», не будем отсиживаться. Пошли нас, командир, на Холодную Балку, может, кого и пристукнем.

Убежденность Якова Пархоменко покоряла. Мошкарин пока молчал. Я смотрел то на него, то на Якова.

Я видел Пархоменко в должности директора алупкинского ресторана. Он был в сером костюме, сытый, немного важничал. Видел его месяца за два до войны. Тогда я подумал: нашел себе местечко. Вон как официантки ему улыбаются.

Война обнажает человека. Оказывается, вот он, настоящий Пархоменко! За месяц до прихода немцев у него внезапно открылась чахотка, но он наотрез отказался от эвакуации и добровольцем пришел в истребительный отряд.

И сейчас Яков Пархоменко подробно и увлеченно излагает командиру план похода, и за каждым словом уверенное: мы все продумали, мы должны пойти, и мы пойдем.

Мошкарин это понял.

Дали «директорской группе» проводника из Алупки, и она скрылась в туманной дали яйлы.

Ушла еще одна группа. Ее повел политрук, бывший ялтинский электрик Александр Кучер.

Ну и ребята у него! Будто поштучно отбирали: рослые, русые, все заядлые охотники — глаз от парней не отведешь. Сейчас растут их дети, дети их детей, очень похожие на своих отцов и дедушек, и, когда я с ними встречаюсь, сразу память моя улетает в тот заснеженный день, в мошкаринскую землянку, [46] в которой молча слушали командирский приказ Михаил Слюсарев, Николай Латышев, Александр Сергеев и их старший — Александр Кучер.

Через двое суток Кучер вернулся, оставив на яйле Михаила Слюсарева, которого фашисты из засады убили наповал.

Кучер молча положил перед Тамарлы стопку солдатских книжек, две фляги с ромом, пистолет-пулемет и одно офицерское удостоверение.

Старый штабс-капитан не удержался:

— Докладывай, кого там шибанули!

Кучер доложил: на машину напали, вдрызг и ее, и всех, кого она везла. Но вот Миша...

Не знаю, слышал ли он собственные слова, — такое горе было на его лице... Михаил Слюсарев — друг детства.

Тамарлы пожалел молодого политрука:

— Иди, побудь один.

Начштаба глянул на трофеи, потер ладонь о ладонь, сказал, как припечатал:

— Блин первый, но круглый, как дура луна! Бить их, гадов, надо, бить, чтобы эта фашистская мразь не только нас, но крымского камушка боялась!

С волнением ждем Пархоменко. Что-то он подзадержался, Мошкарин послал навстречу бывалых ходоков.

Вечером снова закружила метель — вторая за неделю. Ветер выкручивал корявые приземистые сосны, волком выл в подлесках. С рассветом все внезапно утихомирилось.

— Яйла кажет свой норов, — вздохнул Тамарлы.

— Подожди, старина, это только цветочки! Вот зимой... — угрюмо заметил Мошкарин.

— Переживем, командир!

Яйла, яйла! Как за время партизанства насытился я тобою, сгустком крови застряла ты у меня в сердце! Буду помнить тебя до последнего мгновения жизни, а коль смерть придет, то хочу, чтобы мои останки были в твоей земле, суровая крымская яйла!

Несколько лет назад лежал я в изоляторе Московской клинической больницы. Мимо моей палаты больные проходили на цыпочках. Паршивая это была палата — с узким тюремным окном, с мутным небом за ним. Почему людей относят помирать в мрачные комнаты? Моя воля — выбрал бы я для прощания человека с жизнью самую светлую, обставил бы светлой мебелью, а стулья были бы из карельской березы, обтянутые голубым...

В моих венах торчали крупные иглы, надо мною стояли капельницы, похожие на сообщающиеся сосуды, пахло спиртом и камфарой.

Я тогда молчал, совсем молчал. Мыслью я был не здесь, а там, в сорок первом и сорок втором годах, на вершине яйлы. Неужели я не пройду по ней еще раз — вдоль, от начала и до [47] конца, чтобы подо мною было море, были Гурзуф, Ялта, Мисхор, Алупка и Симеиз?

Профессор посмотрел на меня в упор — Он глазастый — и спросил:

— Где ты сейчас витаешь, партизанская твоя душа?

— На яйле сорок первого.

— Далече забрался. И что же ты хочешь?

— Пройти ее еще раз!

— А пройдешь?

— Только на ноги поставьте — пройду!

...Весной 1969 года я снова одолел яйлу.

Тридцать лет прошло с тех пор, как я изо дня в день слушал вой яйлинского ветра, но, когда мне нужно понять человека, я мысленно переношу его туда, на партизанскую студеную яйлу, и спрашиваю: «А каким ты был бы здесь, на вершинах, зимой 1941/42 года?»

Ведь и тогда не все выдерживали.

Не выдержал яйлинского испытания и проводник «директорской группы» алупкинский шофер В.

Тишина над яйлой. Белесые облака поднимаются все выше и выше. Четче проглядываются контуры дальних гор.

Ветер оставил за собой ребристый след на снегу и утрамбовал его основательно — словно по асфальту шагаешь.

Мы ждем Пархоменко, ждем тех, кого послали на розыск.

И вот крик:

— Идут!

Бежим навстречу по твердому насту, приглядываемся.

Но где же Яша Пархоменко?

— Где ваш командир? — кричит Мошкарин.

Молчат, склонив головы, бывшие директора Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев. Молчат наши ходоки, молчит и проводник — здоровенный парняга в короткой кожанке и серой кубанке, бывший алупкинский шофер В. Но почему он без оружия?

Шаевич поднял руки с красными ладонями:

— Погубили нашего Пархоменко, погиб наш Яша. Вот кто бросил командира, — указал он на В.

— В чем дело, что случилось? — шагнул Мошкарин к В.

Все шло хорошо: без происшествий добрались до Холодной Балки, гранатами взорвали вездеход. На машине были немецкие солдаты — их убили.

Дело было сделано — марш на яйлу!

Но каратели появились с гор неожиданно, с трех сторон.

Пархоменко скомандовал:

— Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев — за Холодную Балку, а мы подзадержим фрицев.

Он задыхался. Шаевич пытался что-то сказать, но Пархоменко оборвал его:

— Слыхал приказ?! [48]

Шаевич и его товарищи перебежали дорогу и, выскочив за горный санаторий «Тюзлер», стали поджидать.

Внизу шла стрельба.

Вдруг появился проводник В., но без командира.

— Где Яков?

— Там, там... Его убили...

Шаевич почуял недоброе: В. отвечал не совсем уверенно.

— А ну пошли! Проводник, веди!

Внизу снова началась стрельба, потом четкий и громкий крик Пархоменко:

— Товарищи! Отходите!!

Взрыв и тишина.

Подбежали к Якову. Он мертв, — видать, взорвал себя гранатой. На снегу следы крови, разорванные пакеты, порубленные ветки, — наверное, немцы делали носилки из жердей.

— Отвечай: почему бросил командира? — спрашивает комиссар отряда Белобродский.

В. мнется, потом глухо говорит:

— Так он сам мне приказал уйти.

Допрос продолжается, пока В. в отчаянии не признается:

— А что я мог поделать? Он все равно не дошел бы, у него горлом кровь пошла.

Бросил умирающего командира!

В штабе отряда наступили тягостные минуты.

Что делать?

Выясняем, кто такой В. Молод. В прошлом шофер-лихач. Три дня назад самовольно покинул пост, объясняя это так: «Чего зря-то толкаться на морозе, собака носа не покажет, а вы немцев ждете!»

Тяжело. Но решение уже напрашивается — судить!

Останки коменданта увезли в Берлин, назначили нового.

Тот стал свирепствовать сразу же.

В городском парке повесили нескольких юношей, совсем мальчишек. На бирках, прикрепленных к груди, значилось: «За мародерство».

Шестого декабря свора гестаповцев появилась в еврейском гетто. Комендант и гебитскомиссар майор Краузе обошли казармы, а потом приказали:

— Всех построить!

Эсэсовцы с собаками окружили большую толпу: детей, женщин, стариков.

— Есть русские? — крикнул переводчик.

— Есть, есть, — ответили несколько голосов одновременно.

— Выйти из строя! [49]

Никто не шевельнулся.

— Не желаете, господа? Похвально, очень похвально. Так сказать, семейная идиллия. Муж не покидает в беде жену, а жена мужа. Достойно восхищения!

Это говорил комендант, а переводчик дословно переводил. Комендант стал обходить строй, ткнул пальцем в грудь молодой женщины.

— Ты русская?

— Да.

— Выходи!.. А детей оставь... Они у тебя курчавые... Выходи, слышишь?

Женщина стояла не шелохнувшись.

— Последний раз: русские, выходите!

Молчание.

— Хорошо! — Комендант отошел, место его занял гебитскомиссар.

— Господа! Мы переселяем вас в новый район, там вам будет спокойнее. Пункт сбора — Наташинский завод, вас там ждут машины.

Начался медленный марш. Подгоняемые сытыми эсэсовцами и собаками, люди шли молча. Тропа действительно вела к Наташинскому заводу. Там гудели машины. Звуки моторов как бы звали к себе. Все стали торопиться, как-то сразу появилась надежда какая-то. Она-то и ослепила. Люди не заметили, как вступили на массандровскую свалку, как часть охраны оттянулась назад и стала заходить стороной.

Десятки пулеметов и сотни автоматов ударили одновременно. Все было заранее пристреляно.

Кое-кому удавалось вырваться из центра ада, но куда бы человек ни бросался — всюду его ждали пули.

Трое суток немцы прятали следы ужасного преступления. Погибло много врачей, медицинских сестер, инженеров, актеров филармонии, аптекарей. Трупами набивали заброшенные бетонные каптажи{2}, а потом все это цементировали, замуровывали.

Через неделю на массандровскую свалку пригнали партию пленных — политработников Красной Армии.

Здесь у фашистов получилась небольшая, но все же осечка. Кому-то из пленных удалось вырвать из рук охранника автомат и очередями скосить чуть ли не целое отделение солдат. Пленные с голыми руками бросались на вооруженных палачей, душили их. Говорят, нескольким все же удалось бежать. К сожалению, я ни одного человека из этой группы не встретил.

Район массового расстрела стал запретной зоной, его обходили за километр. [50]

В Ялте и на всем побережье убивали людей, и в то же время в горы шли команды карателей. Жителям было ясно, что фашисты мстят за первые свои неудачи, за то, что на чудесном побережье кто-то осмеливается им сопротивляться.

Каратели идут в горы. Горят сосновые леса, дымовые смерчи поднимаются над лесными сторожками.

Упорная трескотня автоматов, татаканье пулеметов, надсадное уханье снарядов, рвущихся в глубоких ущельях, нахлестное эхо, перекатывающееся от одной горной гряды к другой.

Сосна вспыхивает не сразу. Вал огня надвигается на нее ближе, ближе. А дерево стоит, будто на глазах все гуще и гуще зеленея, потом — р-р-раз! — и столб огня от земли до макушки. А над темным буковым клином перекатываются огненные шары.

Моя мама говорила: «Не так страшен черт, как его малютка» (она всегда путала пословицы). Уж с такой помпой фашисты пугают нас, что мы перестаем их бояться. Бегаем от них, маневрируем. Нападут на лагерь — мы рассыплемся, как цыплята, кто куда, а позже собираемся потихоньку в одном месте, заранее условленном. Соберемся, а потом глухими тропами выскочим далеко от леса и поближе к дороге, почти на окраину того населенного пункта, откуда вышли каратели, и ждем. Иногда наши ожидания дают поразительный результат. Ошеломленный фашист не солдат: от наших очередей разбегаются целые подразделения.

Трудно, но не страшно.

И все-таки это только генеральная разведка боем. Она не многое принесла карателям, лишь кое-где им удалось нащупать партизанские дороги, стоянки некоторых отрядов.

В штаб района долетел слух: к нам идет новый командир. Генерал! И не просто генерал, а тот самый, что контрударом по Алуште подарил войскам генерала Петрова столь необходимые им трое суток.

Генерал Дмитрий Иванович Аверкин, командир кавдивизии!

Мы готовимся к встрече, строим новую землянку — генеральскую. Наш Бортников Иван Максимович — командир района — хлопочет, дает советы, даже за лопату хватается, будто другого кого отстраняют от командования, а не его самого. Незаметненько слежу за ним, между хлопотами замечаю: а все же старик обижен.

Как-то перехватил мой пристальный взгляд, приподнял острые плечи:

— Конечно, генерал есть генерал, тут ничего не попишешь. Говорят, академию кончил, а что я? Ну, попартизанил в двадцатом, а потом — начальник районной милиции, вот и вся моя академия. [51]

— Не прибедняйтесь, Иван Максимович. Дай бог каждому знать горы так, как знаете вы.

— Алексею Мокроусову вызвать бы меня, растолковать: мол, так и так, Ваня, генерал — это, брат, не шутка. Я же понятливый. Слушай, начштаба, а может, мне к бахчисарайцам податься? Как-никак свои.

— Мы, значит, своими не считаемся, Иван Максимович?

— Да я разве против, скажи на милость? Вот и ты можешь не сгодиться. У генерала цельный штаб дивизии. — Иван Максимович беспокоится о моей судьбе.

Я махнул рукой.

— Живы будем — не пропадем.

Неожиданно прибыл к нам уполномоченный Центрального штаба Трофименко. Ялтинец, знакомый мне человек — главный инженер Курортного управления. Он принес срочные приказы: первый — о назначении генерала Аверкина на должность командира Четвертого партизанского района Крыма, второй — о том, о чем надо было давно сказать со всей решительностью. Второй приказ в наше время известен историкам партизанского движения в Крыму как знаменитый мокроусовский приказ за номером восемь.

Дата добавления: 2015-06-30; просмотров: 343; Нарушение авторских прав

Мы поможем в написании ваших работ!