НАЧШТАБА 7 страница

Я подробно доложил о бое. Бортников слушал, угощая нас чайком. Руки мои при свете горящего костра показались ему слишком красными, — у меня не было перчаток. Он полез в свой вещевой мешок и долго в нем копался.

— Бери, — он подал мне шерстяные рукавицы. — Моя старушка связала. Бери, хлопец!

— Спасибо, Иван Максимович. — Я был рад подарку, но принимал его с тяжелым сердцем. Той женщины, что связала рукавицы, уже нет на белом свете. Иван Максимович ничего об этом не знает.

Смотрю на его взволнованное лицо, добрые глаза. Он рад нашему успеху, хочет чем-то порадовать и нас самих.

Удивительный результат удара: каратели повсеместно покинули леса.

Удар был чувствительный; мы узнали: эсэсовцы целый день хоронили убитых.

Это была моя первая партизанская операция. Шел я к ней через многие дороги.

А вот что записал в своем дневнике капитан Пум, пойманный в плен частями Красной Армии где-то у предгорий Кавказа:

«Это был наш день. Горел лес, пылали дома русских лесничих — партизанских лазутчиков. Мы уже торжествовали, но... Вечером наш дивизион вышел из поселка Чаир. И на нас напали внезапно и жестоко... Сколько убитых, раненых! Командование отдало под суд старшего офицера...»

Я понял одно: врага можно бить в самых неожиданных местах, в самых отчаянных положениях. И лучший вид партизанской обороны — внезапный удар.

После упорной трескотни автоматов, пулеметных татаканий, надсадных уханий снарядов, воя мин, нахлестного эха, перекатывающегося от одной горной гряды к другой и обратно, заповедный лес вернулся в свое первозданное состояние — в тишину. [184]

Стал прозрачен зимний Лес, под ветром поскрипывают могучие дубы, звонко играет горная быстрина в царстве ледяных ущелий.

Лес живет.

В Чайном домике менялась обстановка.

Кончилось мясо, кончилась и соль. Кровоточили десны.

Связи с Севастополем так и не было. Пропал комиссар.

Красников посылал разведчиков на яйлу, но Василенко обнаружить не удалось.

Комиссар Василенко!

Он погиб вместе с ялтинским командиром Мошкариным: расстрелян в упор карателями из засады. Сейчас на шоссе Ялта — Бахчисарай, на самом выходе на яйлу, стоит каменная глыба, которую посещают тысячи туристов. И на ней высечено имя героя гражданской и Отечественной войн, севастопольского комиссара Георгия Васильевича Василенко.

Он погиб. Я часто жалел о том, что тогда, на Алабачевском гребне, не разговорился с этим человеком. Может быть, мне куда легче было бы переживать то, что я пережил после его смерти. И пережил с теми людьми, с кем он начинал партизанскую войну, прямо во втором эшелоне фронта.

Стоит каменная глыба, порой на рассветах над нею парят черные грифы. Не люблю я этих птиц.

Над лагерем начал появляться самолет-разведчик. Он как-то в самое неожиданное время вылетал из-за пика Орлиный Залет и начинал кружиться.

На третий или четвертый день кто-то из леса посигналил самолету зеленой ракетой, тот ответил покачиванием крыльев и исчез в дымке Голубой долины.

Кто сигналил?

Искали тщательно, но никакого следа. А что сигнал был — подтверждали все посты.

Красников чувствовал двойную ответственность. Он спал урывками, лично обходил заставы, изучал окружающие высоты, тайники ущелий, пещеры. Он высматривал все пути подхода в лес. Командир готовил отряды на случай внезапного удара.

Он объявлял тревогу, бросал людей на высоты, организовывал систему огня.

Командирская активность как-то успокаивающе действовала на партизан. Несмотря на чувство тревоги, которое владело почти всеми, ни в отрядах, ни в боевых группах не было растерянности. Люди ждали, они понимали: предстоят новые тяжелые испытания. [185]

И что должно было случиться — случилось, и раньше, чем предполагали.

...Холодное утро. Старый ясеневый лес. Деревья поскрипывают от жгучего горного мороза.

Тишина, покой. Покрикивают сойки. Они стали ронять радужные перья, напоминавшие спину скумбрии, светящиеся иссиня-блескучими полосами.

Пробилось солнце, разогнало утреннюю дымку, через толщу леса пятнами украсило снежную голубую целину. Все вокруг стало струиться чуть ли не всеми цветами радуги. Ничто не предвещало боя.

Вдруг Красников объявил боевую тревогу и послал связных к командиру Акмечетского отряда. Красников с самого рассвета вел себя не совсем обычно: неожиданно и тщательно проверил состояние станковых пулеметов, приказал раздать всем без исключения гранаты, заставил забросить за спины вещевые мешки.

Я понимаю чувства командира, нечто подобное сам переживал в июне 1942 года у истока реки Писара. Наш штаб находился в центре отрядов, но отдельно от них и в таком глухом уголке, что и самим отыскивать было нелегко. Штаб был засекречен так, что ни одна собака о нем не могла знать. Живи, работай и поменьше оглядывайся — так можно было существовать и не день, и не два. И существовали, и похваливали себя за молодеческую находчивость.

Только как-то проснулся я раньше обычного, и тревога ожидания чего-то опасного завладела мною. Не было для нее видимых причин, но она липла ко мне как смола. Запретил поварихе разводить огонь, радисту приказал- спрятать аппаратуру, дозоры вокруг разослал. Все недоумевали: что это со мною? Да и сам я вряд ли сумел бы ответить на такой вопрос.

На нас наползла темная-претемная туча и сыпанула крупным дождем; хлобыстнул раскатистый гром, еще и еще. Не успел я добежать до штабного шалаша, как шустрая автоматная очередь чиркнула за моей спиной. Поднял голову — и увидел немцев. Они скатывались с горы прямо на наш штаб.

Мы были готовы ко всему и приняли немедленный бой, группой очередей из автоматов согнали карателей с троп и вытеснили их за речку. При этом потеряли двоих партизан.

Не будь моего тревожного предчувствия — кто знает, как обернулось бы это внезапное нападение, прикрытое бурной горной грозой!

Конечно, ничего сверхъестественного тут не было. Красников, например, действовал так, как обязан был действовать каждый командир, не лишенный чувства обстановки, умеющий подспудно понимать ее.

Скоро полдень, ничего не произошло. Командир Балаклавского отряда попытался получить разрешение на разведение «малых костров». [186]

— Нет! Балаклавцам выйти на позиции! — ответил Красников.

С дальней заставы вдруг просигналили: «Приближается опасность!»

И тут же пришла связь от акмечетцев. Калашников предупреждал: «Немецкая рота идет в лес по Маркуровской тропе».

Командир группы Якунин докладывает: «Две колонны фашистов обходят Чайный домик с северо-запада».

Через полчаса начался бой. Пятичасовой, зачастую рукопашный. Бой трех отрядов: Севастопольского, Балаклавского, Акмечетского, каждой боевой группы в отдельности, бой одиночек. Самый трудный и самый кровопролитный бой партизан Пятого района.

Попытаемся восстановить некоторые его эпизоды.

У Кузьмы Калашникова два командира-пограничника: Митрофан Зинченко и Алексей Черников, а с ними по двадцать пограничников — отборный народ. У них два станковых пулемета, лент на три боя.

Пограничники — боевой козырь Кузьмы Калашникова, они же и укор его совести: за их спиной живут степняки.

Ударили кинжальным огнем — и первых цепей карателей как не бывало. Они разметались, сломались.

Потом все смешалось, и трудно было понять, где фашисты, а где наши. Бой рассыпался на отдельные очаги, и в каждом из них была своя драма.

Вот за толстым буком притаился партизан, а метрах в пяти от него, за другим таким же мощным деревом, — фашист. Поединок: кто кого? Малейший промах — конец. У кого нервы покрепче?

Один из перевалов в километре от Чайного домика... Тут действуют знаменитые якунинцы.

Михаила Филипповича Якунина хорошо знали до войны, во время войны, помнят его многие и сейчас. Жители Корабельной стороны города говорят о нем: «Вот это был секретарь райкома!»

Если Верзулов отличался тем, что старался как можно меньше ввязываться в бои с карателями и как можно чаще бить фашистов мелкими группами на дорогах, то Якунин отлично водил карателей за нос, выжидал, играл с ними, как кот с мышкой, а потом бил беспощадно.

Чтобы осмыслить действия якунинцев в этом трудном бою, не мешает вспомнить эпизоды из более ранней партизанской биографии группы Михаила Якунина.

...16 ноября 1941 года. Около сорока партизан, вооруженных в основном трофейными автоматами, пулеметами, после часового боя покинули свой лагерь. Не успели перевести дыхание, как разведка сообщила:

— Идет новая группа карателей! [187]

— Много? — уточнял Якунин.

— Десятка два. Других не видно и не слышно.

— Значит, некрещеные! Не стрелять! Возьмем живыми!

Михаил Филиппович вскинул автомат, заткнул за пояс пару гранат, взял четырех партизан и выскочил наперерез карателям.

Идут немцы, оглядываются, автоматы наготове. Вроде тихо. Их командир нагнулся, махнул рукой. К нему подошел человек в немецкой форме с чужого плеча, но, в отличие от солдат, в серой красноармейской ушанке.

Смотрят на следы, спорят о чем-то.

Пора!

— Хальт! — крикнул Якунин.

Крик повторился многократным эхом.

Черные дыры партизанских автоматов смотрят на немцев.

— Руки!

Фашисты подняли руки, но трое отчаянных сорвались с места. Очереди по ним. Двое убиты, один сбежал, тот самый, что был в красноармейской ушанке. Предатель, конечно. Сволочь!

...21 ноября 1941 года. Запущенная лесная дорога, на ней камни — следы обвала. Двенадцать фашистских разведчиков осторожно прощупывали местность. Они научены горьким опытом. Шорох малейший — отвечают бешеной стрельбой.

Но невидимые для них глаза пристально наблюдают за каждым их шагом. Меня вот что удивляет до сих пор: почему немец не чувствовал этих взглядов? По-видимому, солдат на чужой земле теряет чувство местности.

Каратели вышли на просторную поляну, откуда рукой подать до горного села, где много войск и совсем безопасно. Они повеселели, разговорились, закурили. Недалеко — стог сена. Они туда. Совсем успокоились, даже кое-кто оружие положил, потянулся.

И вдруг... Свинцовый шквал уложил всех до единого.

— Обыскать, взять оружие! — простуженный голос Якунина.

...28 ноября 1941 года. Семнадцать солдат горной фашистской дивизии вышли в первую разведку севастопольского леса. Враг не из трусливых. Солдаты, как у себя дома, шагали по тесной тропе, и настроение у них было прямо-таки веселое. Они лихо обстреливали на ходу подозрительные тропы, кустики, бугорочки. Один из них — моложе всех — хвастливо поднял над головой автомат: «Эй, партизанен!»

За нахальство расплатились. Они неосторожно разожгли костер, стали варить обед. В котелках булькал горох. Запах жареного сала щекотал ноздри партизанам, сидевшим буквально в тридцати метрах от карателей.

Внезапный налет! Девять фашистов убито, остальные пленены. Трофеи — богатый обед. Поели сами, накормили пленных, а потом переправили их через линию фронта. [188]

...Я роюсь в областном архиве, ищу следы якунинских атак. Нахожу не все, но кое-что нахожу. И почему-то вспоминаю Вьетнам. Я вижу джунгли и узкоплечих худеньких людей, вооруженных бог знает каким несовременным оружием.

Ничего грозного в них не было. До вторжения американцев жили сугубо мирно, и только беда заставила их взять в руки винтовки, чужие автоматы. И будто эти люди не могли противостоять организованной и вооруженной до зубов армии.

Но их не могли остановить и полмиллиона американцев, и миллион, и сверхскоростные бомбардировщики, и напалм, и химические авантюры. Их нельзя было остановить, как нельзя было остановить нас даже десятикратным превосходством сил. На то и народная война.

...И этот кровопролитный бой!

Якунин не сразу принял его. Пока Зинченко и Черников пулеметами прожигали первые ряды фашистов, Михаил Филиппович не спеша выбрал позицию.

Выбор партизанской позиции! Как это сделать?

Уставы и книги об этом молчат. Да и практически невозможно передать процесс созревания командирского решения. Тут снова сфера того самого человеческого чутья, которая позволяет в кромешной тьме пройти над головокружительной пропастью, или вдруг остановиться перед гибельным провалом, внезапно оборвавшим твою тропу, или точно выбрать нужное направление где-то в лесной глуши.

Якунинская позиция на Чайном домике. Она была точной: будто командир знал, что главная атакующая масса пойдет именно на этот хребет, что за спиной партизан найдется узкое зигзагообразное ущелье, по которому можно выскочить на следующую позицию.

Каратели шли напролом. Они были вдрызг пьяны. Хмельной солдат — воин неполноценный. Он лишен того самого чутья, инстинкта, который порой и спасет там, где спастись почти невозможно.

Они шли на якунинскне автоматы.

Партизаны ударили в упор.

Много трупов легло на снегу.

Но машина была заведена, она имела и обратную связь, которая все же сработала. И по якунинцам ударили с флангов.

Михаил Филиппович быстренько подобрал оружие, поднял раненых и по ущелью перебросил группу на новую позицию.

Каратели не отстали. Началась новая атака.

Сам Якунин строчил из трофейного пулемета. Уже дважды-переменил ствол: гора пустых гильз лежала рядом.

Каратели поняли: перед ними небольшая кучка партизан. Фашисты в черных шинелях — эсэсовцы — прорвались в тыл якунинцам, перебили раненых. [189]

Большинство партизан убито. Вырвалась небольшая группа во главе с Михаилом Филипповичем, каким-то чудо-маневром вышла из боя и добралась до старых баз у Кожаевской дачи, но здесь не задержалась, а вышла из лесочка, проползла поляну и втиснулась в трубу, проложенную под заброшенной дорогой.

Грели друг друга дыханием, приходили в себя. Ни пищи — помня наказ Красникова, базу не тронули, — ни огня.

Трое суток бродили у самого фронта, питаясь подмороженным шиповником, на четвертые встретили моряков-разведчиков из морской бригады Тарана. Вместе и переползли линию фронта.

Якунин тяжело болел, но постепенно организм взял свое, и партизанский командир поднялся на ноги. Мучила совесть: что в лесу делается? От Красникова ни слуха, а немцы хвастаются, пишут в газетах, кричат по радио: под Севастополем партизан нет!

Окрепли ноги, ритмичнее заработало сердце, и Михаил Филиппович не стал задерживаться, напросился на прием к секретарю Крымского обкома партии Федору Дмитриевичу Меньшикову.

— Пошлите меня, я найду Красникова.

Послали. Якунин пришел к нам и снова успел сказать свое партизанское слово, но об этом позже. Совсем недавно я побывал в тех «местах, где последний раз встречал Михаила Филипповича. В мае сорок второго года он умер от разрыва сердца.

Похоронили мы его у истока горной реки Донга, в дебрях заповедника. Я искал могилу, но время и дикие кабаны — их развели после войны — стерли следы. Шумела речка, в ее заводях играла горная форель. За безмолвным лесом высились одинокие сосны — стражники партизанских могил...

Стоит перед глазами Михаил Филиппович Якунин — секретарь Корабельного райкома партии. Крупное и отечное от недоедания лицо, серые глаза, чуть тяжеловатый подбородок. Одышка. Ничего в нем воинственного нет. Даже автомат носил как-то по-граждански. Карманы были почти всегда до нелепости вздуты: Якунин любил гранаты и при удобном случае начинялся ими до отказа. Бывало, прежде чем сесть, начинает выгружать из всех карманов гранаты и выложит их до дюжины.

— Тяжело же, Миша! — пожалеешь его.

— Еще как — аж спину ломит! — согласится он и начнет смазывать ружейным маслом трофейный пистолет — подарок разведчиков.

...Бой у Чайного домика был самым жестоким в истории крымского партизанского движения за время Севастопольской обороны. Но Красников и Калашников в основном сохранили отряды. Потерь было немало, но карателям не удалось [190] очистить леса, подпиравшие их второй эшелон, и все надо было им начинать сначала.

Сколько потеряли сами фашисты — точно сказать невозможно. На этот раз им удалось убрать убитых до последнего трупа. Разное говорят, разное пишут, точно известно лишь одно: фашисты перестали посылать своих солдат на партизанские стоянки, но все плотнее и плотнее блокировали выходы из леса.

У нас — в Четвертом районе — произошел своеобразный перелом в настроении партизанской массы. Через леса прошли целые вражеские дивизии, но им не удалось ни физически, ни морально сломить наше упорство.

Не успел последний солдат карательной экспедиции покинуть лес, как на дорогах, ведущих к фронту, снова заработали наши автоматы, взлетали в воздух машины.

Фашисты вынуждены были прекратить ночное движение.

У вас отпуск, вы следуете на Южный берег — к морю, к воздуху. Проявите небольшую наблюдательность, посмотрите из окна троллейбуса или машины на леса, что сопровождают вас до самого Алуштинского перевала, да и дальше — до Кутузовского фонтана. Любопытная деталь: стометровая полоса над дорогой — лесной молодняк. Тут деревьям от силы четверть века, а старый лес начинается дальше, за стометровой полосой. Так с обеих сторон дороги.

Так вот, зимой 1942 года немецкие саперные батальоны с корнем вырывали деревья и полностью оголяли подступы к дороге. На всех крутых поворотах зияли щели долговременных оборонительных позиций, день и ночь моторизованный патруль совершал челночное движение.

Вся дорога была в плакатах: «Внимание, партизаны!», «Обстреляй поворот!», «Одиночным машинам проезд запрещен. Партизаны!»

В те дни три фронта действовали на полуострове: под Севастополем, на Керченском полуострове, в центре гор — партизанский. Последний — самый неожиданный, ставящий немцев в тупик.

В Крыму рождались легенды. Надо иметь в виду: трудно отличить правду от легенды, ибо сама правда была легендарна.

С севастопольской стороны пришла, например, такая весть: в отрядах Красникова появилась какая-то грозная и неуловимая четверка партизан. Один лишь слух о них так пугал фашистов, что стоило им только услышать об этой четверке, как они начинали сверх меры нервничать.

И последняя новость — четверка расстреляла роту карателей. И случилось это в двух километрах от линии фронта. [191]

Говорили и так: севастопольские матросы знают тайный ход. Он идет под окопами — нашими и немецкими — и выводит в тыл к фашистам отчаянных матросов-головорезов. Они вырастают из-под земли, переполошат все вокруг, утащат самых важных офицеров и с ними бесследно исчезнут.

Особенно упорно держался слух о дерзком расстреле немцев. «Это им за партизан попало!» — говорили связные, что проходили через наш штаб.

Всякая легенда имеет какую-то правдивую основу, потом она обрастает домыслами, окрыляется и летит от человека к человеку.

Легендарной четверки как таковой не было, но случилось кое-что такое, что позволило родиться легенде.

Сам поступок был довольно прозаический.

Только теперь, при встрече с Михаилом Томенко, кое-что выяснилось.

Вот что он рассказал.

— Тяжело стало нам после боя с карателями, — говорит Михаил Федорович. — Скольких недосчитались! И мой командир-учитель Федор Верзулов был ранен в том бою. Ничего, из крепких, быстро на ноги поднялся. Беда была в другом — еды не стало. Совсем не стало. Читал как-то, что можно привыкнуть и к голоду: мол, первые дни переживаешь, а потом ничего. Черта с два! Может, на кровати привыкают, а вот когда тебя припечет морозцем да насквозь продует ледяным ветром, так закачаешься... У меня голова кружилась, и тошнило.

Все посматриваем на Красникова: поведет нас на базу или нет? Черт с ними, с немцами, помирать — так с музыкой. Хоть наедимся вволю. Прошел слушок: пойдем на базу! Говорят, есть одна, по всем расчетам никем не тронутая.

Красников позвал меня к себе. Бегу, а сердце стучит: не на базу ли?

Командир поглядел на меня:

— Пойдешь?

— А будет там что? — Я сразу понял куда.

— Должно быть! — крикнул командир, да так, будто я окажусь виноватым, если дело сорвется.

Взял проверенных в испытаниях бойцов: Ларионова, проводника Арслана да еще Николая Братчикова. Того самого, кто предателя Ибраимова принял за своего партизана.

Шагали без подгона. Оно понятно. Хлопцы так рассуждали: абы подкрепиться как следует, а там, как слепой сказал, — поглядим!

Отмахали верст двадцать по таким кручам, что и не скажешь. Немца не видно, не слышно. Что за черт?

Ей-богу, тишины стали бояться, особенно если она нависала над Севастополем. Подкрадется к тебе сомнение: а вдруг немцы взяли город? [192]

Затарахтит там, ходуном заходит земля — легче дышится.

Вот и Кожаевская дача. Рядом, значит, базы. И тут тихо, хоть бы выстрел какой, а то гробовое молчание.

Я базы знал, но не так чтобы подробно. Нашел на дереве метку, взял малость левее — яма. Пусто, все чисто выметено! Еще одна! И в ней один ветер!

Присел от ужаса, волосы дыбом... Неужели все пограблено?{1} Хоть об камень головой.

Вдруг Ларионов мне шепчет: «Помнишь, на верхотуре? Сам командир прятал!»

Кинулся туда — чуть сердце не выскочило: есть, есть продукты! Глянул и сразу понял: тут гадов не было! Осторожно разгреб листву, поднял крышу. Сухари, мука, пшено...

Только беда! Вода здорово повредила. Она пробилась в углу. На стенах сырость, кругом влага сочится. Муку вымочило...

Теперь не мешкать! Я — срочную связь в одно урочище: там должны ждать нас человек сорок партизан, Красников вслед за нами их послал: так договаривались.

К вечеру люди пришли, и без всяких происшествий. Мы накормили их, каждого нагрузили по самую макушку, назначили старшего и приказали — срочно на Чайный домик, к своим, к утру быть там.

Сам с тремя своими хлопцами остался, хотя приказа такого никто мне не давал. Надо же было спасать продукты: вода сгубит все!

Работы много. Двое суток сушили яму, перекладывали продукты. Время летело — не замечали. Одно ужасно беспокоило: никто нам не мешал, будто и сёл рядом нет, фашистов всех побили. Но они были под боком — за первой же сопкой гремело все. Тут что-то неладное. Может, расчет какой? База вроде ловушки? Надо скорее сматываться. Завтра все замаскируем — и прочь отсюда!

Я проснулся рано, что-то меня разбудило. Вдруг слышу шум, потом смех пьяный, голоса. И совсем рядом. Фырканье лошади, крик: «Эй, Аблям!», снова смех.

Разбудил ребят. Ползу на шум.

Немцы и полицаи! Полицаи грабят базу — она ниже нас, но о ее существовании я и не догадывался.

У разваленной землянки стоит пароконная упряжка, телега очень вместительна. На нее и валят мешки с мукой, хохочут, — видать, пьяны. Старик в черной куртке и постолах, шатаясь, из ведра черпает вино и подносит чуть ли не каждому. Хохот и выкрики.

Метрах в ста правее — немцы в зеленых шинелях. Они — ноль внимания на полицаев. Побросали автоматы как попало. Кто повесил прямо на дерево, кто бросил на куст. И, будто [193] жеребцы, орут от дурной игры: солдата бьют по ладошкам, сложенным за ухом, а потом с хохотом выставляют большой палец — узнай, кто ударил!

Сволочи полицаи как в собственном амбаре шуруют. Из-за них и голод и несчастья.

У нас пулемет, два автомата, гранаты. Так неужели уйдем так запросто и позволим грабить?! Нет, шалишь!

«Петро и Арслан! А ну к полицаям! Они ваши!»

А сам с Николаем Братчиковым подполз к немцам. Николая знаешь — вернее человека не сыщешь! Немцам не до нас, поднимись перед ними во весь рост — за полицая посчитают. Пози цию нашел — верняк! Выбрал подходящий момент и бабахнул гранату прямо в гущу солдат. Братчиков очередью махнул. Еще и еще по разу. Перебили всех до одного. А за спиной Арслан — молодой проводник — с Петром Ларионовым полицаев добивали. Постреляли всех, ни один не ушел. А было их много, только считать не стали, а скорее начали следы прятать... Сами напугались — до того много перестукали в упор. Страшно сказать! Ночами и сейчас снится.

Рота не рота, а до взвода врага на партизанской базе все же легло.

Резонанс был потрясающий. Берлин пригнал сюда собственного уполномоченного некоего майора Генберга. Именно с этого случая и всплыло имя кровавого карателя. Говорят так: прибыл майор на место происшествия, долго смотрел на труп молодого лейтенанта, уложенного томенковской гранатой, а когда поднял глаза, староста деревни Скеля и начальник Байдарской полиции — они сопровождали Генберга — от страха попятились.

Каратели хватали всех, кто попадал под руку; на машинах подвозили захваченных на то самое место, где еще лежали трупы солдат и полицаев.

Генберг согнал старост, полицейских начальников, жандармов, старейшин из татарского «Мусульманского комитета» и на глазах всей этой своры расстрелял двести пятьдесят человек, взятых на облавах, — расстрелял без следствия и суда.

«Вандерер» носился по проселочным дорогам, дрожали начальники полиции и старосты. За неделю сменили офицеров карательных подразделений, всех их бросили под Севастополь, на линию фронта.

Вообще Генберг оказался врагом серьезным. Он сразу же организовал четкое патрулирование дорог; имея неограниченные права, перекроил местные оккупационные власти, выдвинув на посты старост и начальников полиции тех, у кого руки были запятнаны кровью.

Новые пропуска для граждан, полный запрет новых передвижений. [194]

Прибыли специальные подразделения егерей, прошедших обучение в Австрийских Альпах. Они стали располагаться в населенных пунктах, окружающих леса Чайного домика.

Все эти чрезвычайные меры, конечно, давали свои результаты. Любая попытка вырваться из леса на дороги кончалась полным провалом. Даже на самых крутых и глухих тропах, по которым могли пройти только опытные ходоки, стояли егерские секреты, они без предупреждения расстреливали — будь то мужчина или женщина, старик или ребенок, партизан или мирный человек, покинувший крышу для сбора лесного сушняка.

Впечатление от дерзкого похода Томенко было двояким. Продукты, которые он доставил, всех, конечно, обрадовали, но расправа, которую учинили враги на партизанской базе над невинными, била по сердцу. Начштаба Иваненко кричал на Михаила Федоровича:

— Кто вам давал право на такую операцию?! Важно не то, что совершил, а то, как аукнулось на нашей шкуре! Посадил нас в капкан!

Красников помалкивал, приказал Томенко уйти в группу и нести свою службу, не ругал и не хвалил. Для Михаила Томенко это было хуже ругани.

Один лишь Верзулов поддержал:

— Все, Миша, правильно! Хоть круть, хоть верть, а Генберг пришел бы сюда. Уж к тому шло.

Январь бушевал. Посмотрите в зимний день с теплого и ласкового ялтинского берега на высокие горы, амфитеатром падающие к морю. Вы увидите грозные тучи над снежными крутовертями, которые никогда не стоят на месте, а будто в кипящем котле бушуют, сталкиваются, отскакивают друг от друга. От одного взгляда на зимние горы зябко станет. А как же мы, партизаны, тогда, голодные и холодные, без крыши над головой, ночью под вой ветра? Как же?

Ну, понятно в Белоруссии: бескрайние леса, болота, глухомань... Или там на просторах Украины, где можно совершать рейды; на Брянщине — с борами на сотни километров вдоль и вширь. Там понятно, а как тут, в Крыму, в горах, перебитых дорогами, окруженных городами, курортными поселками, деревнями? Как же мы жили?

Мне часто задают такие вопросы.

И я добавляю: думая об этом, не забывайте немецкую армию с боевым опытом, современным вооружением, сытую и тепло одетую, с офицерами, которым не откажешь в храбрости и силе воли. Она, эта армия, ломала себе голову: как уничтожить тысячу-другую фанатиков — а нас они так и называли, — которых [195] никакими силами из гор не выкуришь, не выманишь ни голодной блокадой, ни щедрыми посулами. Тот же немецкий комендант Ялты Биттер, убитый мастером часовых дел Кулиничем, Францию, Грецию, Италию, Югославию — все прошел и везде выходил сухим из воды. Как говорят, из Рима в Крым прибыл. Уж чего-чего, а покой на южнобережных курортах обещал, утверждал уверенно: будут в этих великолепных дворцах лечить свои раны немецкие офицеры.

— Партизаны вам позволят жить на этом курорте? — спросили как-то у самоуверенного коменданта.

— Зима их спустит на берег. Они люди!

Прогноз подвел Биттера. Сложил он свои дородные кости над ущельем Уч-Кош.

Генберг знал судьбу Биттера, он не хвастался, корреспондентов близко к себе не подпускал. Фашистский каратель уделял внимание мелочам. Он действовал по правилу: сумма малых дает большое.

...В отрядах кончались продукты, доставленные Томенко. С утра дотемна падал снег, а ночью небо открывалось, и наваливался жгучий полярный мороз. Леденела душа.

Не выдерживали нервы, не выдерживало все существо твое. Давила неизвестность, тишина, — все это пострашнее лобовых атак.

Севастополь молчал.

Порой прятались в пещерах. Тут было теплее, хотя и страшнее. Монотонное шипение горящего телефонного кабеля — вместо свеч — выводило из равновесия.

Генберг может взорвать выход. Тогда нет никому спасения.

Но об этом только думали, вслух не говорили.

Один Иваненко чувствовал себя в сырой пещере, как в родной стихии. Красников видел его согнутую овальную спину. Начштаба был похож на алхимика в подполье.

Но сей «алхимик» умел сопротивляться. Он — против выхода разведчиков из района леса; доказывал: это равно гибели, Генберг только того и ждет.

Тактика была немудрой: вот проявим еще выдержку, спадут морозы, потеплеет, тропы освободятся от снега — тогда можно и рискнуть. Мол, Крым не Колыма, не всю жизнь зима.

Но безделье — панцирь, в котором задыхается все, что способно жить, бороться. Это смерть.

Дата добавления: 2015-06-30; просмотров: 266; Нарушение авторских прав

Мы поможем в написании ваших работ!