Я призван к жизни кровью всех рождений

И всех смертей… Арсений ТАРКОВСКИЙ

Игорь ГАМАЮНОВ, Саратовская область

1.Сейчас там застывшая снежная рябь, исчерченная мёртвыми лесополосами, белая пустыня, сверкающая в солнечный день глянцевитым настом. А тогда небо дышало июльским жаром, клубились чёрным облаком грачи вдоль шоссе, бескрайними казались пожелтевшие пшеничные поля, а на зелёных свекловичных квадратах маячили цепочки женщин в цветастых платках.

Мне вспоминается та летняя поездка в саратовское Заволжье всегда на исходе зимы. И не только из-за обычной для этого времени московской тоски по тёплому солнцу. Именно в эти дни, когда начинают подтаивать сугробы, бездну лет назад, почти в сказочные времена моя баба Дуня лепила из теста жаворонков и, запекая их, обещала скорый приход весны. И, понимая моё нетерпение, посылала во двор с одной пичугой – её нужно было пристроить на крышу дровяного сарая, чтобы она подманила других птиц, на чьих крыльях уже летело к нам, в степь, вдоль Волги, из самой Астрахани, южное тепло.

Так странно оказались сцеплены далёкие временные пласты из-за одного эпизода. Случился он в тот июльский день на широкой улице Питерки, где я прожил первые пять лет своей жизни и куда через сорок лет приехал на уазике своего племянника повидать родные места. Так уж вышло. Близкую родню разметало по всей стране, а к дальней только сейчас удосужился завернуть, оказавшись в Саратове по командировочным делам.

Наш уазик, миновав площадь с клубом и магазином, тормознул на широкой улице, возле приземистой вербы, в тени которой млели гуси; племянник резко просигналил, крикнув появившейся в калитке пожилой женщине: «Тёть Марусь, иди сюда, старого знакомого привёз». Мы стояли у ворот, и тётя Маруся озадаченно приговаривала: «Не узнаю чтой-то». Она была очень уж дальней родственницей, угадать во мне пятилетнего мальчишку не могла, и я на всякий случай снял очки: «А если так?» Всмотрелась, заохала: «Боже ж мой, взгляд, как у бабы Дуни! Да ведь ты внук её?!»

Ошеломлённый «узнаванием», думал потом: давно нет на свете бабы Дуни, а взгляд её – вот он, жив, я на мир смотрю её глазами. Но ведь прежде чем передать мне свой взгляд через свою дочь Анастасию, Евдокия Ивановна Голубева получила его «в наследство» по родословной цепочке. Какими они были, те далёкие пращуры, оставившие нам цвет глаз и манеру всматриваться? Какой мечтой жили их души? Ведь, наверное, были в их крестьянских буднях, кроме тяжкого труда, и какие-то заветные радости – из тех, что питают душу упорным желанием, несмотря ни на что, «жить дальше», продлевая себя в своих делах и детях.

2.Той, последней в жизни бабы Дуни весной, в марте, она пекла жаворонков, отвечая между делом на мои настырные, впервые возникшие и совершенно неразрешимые вопросы о жизни и смерти. Мне, пятилетнему, было непонятно, куда девается живой человек, когда умирает, – нет, не его тело (это я видел – открытый гроб с восковым лицом умершего, уже мало похожего на себя, черневшую рядом свежевырытую могилу), а его голос, блеск глаз, улыбка. Их же нельзя закопать. Нет, нельзя, соглашалась баба Дуня. Объясняла: они остаются с нами. «На фотокарточке?» – догадывался я. «И на фотокарточке тоже», – соглашалась она. «А ещё?» – «В душе – твоей и моей». – «А душа – это что? То, что болит, да?» – «Ну, бывает, болит, а бывает – поёт».

Как поёт душа, я знал: за праздничным столом видел поющих родичей. Их лица на глазах менялись – вдруг становились необычно красивыми. Их можно было разглядывать без конца. Они пели про «степь да степь кругом», про «путь далёк лежит», а я знал эту степь – она начиналась за нашим задним двором, колеблясь на ветру серебристо-сизыми волнами ковыля. И «путь далёк» был мне уже знаком – в четыре года так далеко ушёл гулять в ковыли, что, утомившись, уснул, искали меня всем селом, а помог найти коршун, круживший над местом моего привала.

– А ты тоже скоро умрёшь? – безжалостно допытывался я у бабы Дуни, вспомнив, как она недавно охала, прижав руку к сердцу, приговаривая: «Вот она, смерть моя, рядышком».

– Даст бог, ещё поживу, – морщась в улыбке, отвечала она, извлекая из печки противень с подрумянившимися жаворонками.

– И что, я тоже умру? – продолжал я её допрашивать уже с недоверием, потому что представить собственную смерть в пять лет невозможно.

– Ну, тебе ещё не скоро, – засмеялась баба Дуня. – Лет сто ещё проживёшь.

– А потом? – не унимался я.

– Вот отнеси жаворонка на крышу и увидишь: прилетят к нему птицы, он оживёт и улетит с ними, потому что в него вселится чья-нибудь душа. Душа-то ведь не умирает.

Жаворонка я отнёс, как всегда, на крышу дровяного сарая, взобравшись на подтаявший уже сугроб, и, вернувшись в дом, стал сторожить, выглядывая: ожил – нет? Но моя птица всё так же неподвижно лежала на кромке заснеженной крыши, порождая во мне тихое подозрение: уж не разыгрывает ли меня моя бабка? Что-то меня отвлекло, но потом я снова вспомнил и, нырнув ногами в валенки, выскочил на крыльцо, увидев сразу – крыша пуста, жаворонка нет, и только какие-то птицы мелькают в вечереющем небе. Вбежав в дом, я закричал торжествующе: «Ожил! Улетел!» – «Ну, я же говорила», – кивала в ответ баба Дуня.

Она умерла в конце апреля – вышла с топором к сараю нащепать лучины на растопку и упала, подкошенная инсультом. Помню суету множества родственников, прислонённый у крыльца металлический крест, выкрашенный голубой краской, припекавшее уже солнце, высушившее двор и улицу, и степь, звеневшую птичьими голосами. В эту степь я уходил потом слушать жаворонков, совершенно уверенный в том, что среди звеневших в синем небе птичьих голосов звучит и голос моей бабы Дуни.

А сорок лет спустя узнал, что смотрю на мир её глазами. Примерно в это же время у философа «мировой скорби» Шопенгауэра вычитал: «Человек ограничивает свою реальность своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней… Смерть открывает ему глаза… Впредь сущность человека, которую представляет его воля, будет пребывать в других индивидуумах…» И – ещё: «Нетленность нашего подлинного существа (выделено мной. – И.Г.) остаётся вне всяких сомнений…»

Вычитав это, поразился: о том же самом толковала мне моя бабка в саратовской глухомани, только другими словами. Правда, не разъяснила – как распознать своё подлинное существо, обитающее в твоей телесной оболочке. Насколько ты властен над ним. Можешь ли что-то прибавить к этому наследству, или задача в том, чтобы не убавить то, что досталось.

3.Но, как известно, у нас к наследству, особенно общему, отношение странное. Стоит только окинуть взглядом век минувший…

Здесь, в степи, до сих пор плодоносят сады, посаженные помещиком Лариным, в чьём доме, в Питерке, слегка перестроенном, с решётками на окнах, располагается сейчас районный сбербанк. То ли Ларин слово заговорённое знал (так о нём бабки говорят), но только сады его, несмотря на суховейные ветры и палящий зной, живы. Сам он после Октября 17-го уехал за границу – переждать беду, но конца её не дождался.

А эксперименты с общим нашим наследством продолжались. Засушливую степь, почему-то дающую обильный урожай лишь один раз в четыре года (рассказывают – зерно некуда засыпать, все элеваторы забиты), решили оросить, чтоб, значит, урожайное чудо происходило регулярно. Нагнали из Волги столько воды, что уровень подпочвенных вод поднялся, а вместе с ним – соль. Земля омертвела. Памятником этой мелиорации стали жутковатого вида сухостойные лесополосы. А вот сады Ларина, стоящие чуть в стороне от оросительных систем, выжили.

И так во всём. Распахали ковыльную целину – поднялись пыльные бури, солнце сквозь них светилось размытым пятном. Согнали крестьян в колхозы – нормой стало воровство: каждый тайком увозил что-нибудь с общего поля для домашней скотины. Церковь была превращена в заплёванный семечками и сквернословием клуб. Сложившийся веками семейный уклад, традиционное уважение к старикам были объявлены уходящей в прошлое патриархальщиной.

Семья же, лицемерно объявленная «ячейкой государства», перестала быть подлинной семьёй, потому что женщина была из неё вырвана необходимостью вкалывать наравне с мужчиной. И тот домашний труд, сопряжённый с бережным выращиванием ребёнка-наследника, пошёл насмарку, потеряв свою социальную значимость. Появились специнтернаты для детей-сирот при живых, нищих и пьющих родителях. Такого в «патриархальные» времена не могло быть – ребёнок в разветвлённом семейном клане, даже со смертью родителей, находил домашнее пристанище у ближайших родственников. И тот важнейший в человеческом сообществе процесс, когда по наследству передаётся код нравственной стойкости, не прерывался.

Я подсчитал: моя бабушка Евдокия Голубева, чья жизнь пришлась на отнюдь не лёгкие годы – с конца XIX и до середины ХХ века, – родила и вырастила пятерых сыновей (четверо погибли в первые же дни войны под Брестом) и двух дочерей. В дедовой семье Гамаюновых, где рос мой отец, было четверо дочерей и трое сыновей. Может ли нынешняя женщина, вынужденная ещё где-то работать, вырастить хотя бы троих – для демографического воспроизводства? И ухитриться при этом сохранить в себе интерес к внукам, чтобы стать для них полноценной бабушкой?

4. Так можно ли в нашей нынешней экономически и социально нестабильной ситуации продлевать себя в делах и детях? Можно, если ты – собственник, так, во всяком случае, мне говорили мои земляки-степняки, ставшие фермерами, окрепшие, несмотря на налоговый пресс и рэкет в 90-х.

В самом деле, вот она, главная вертикаль, укрепляющая государство: мой ребёнок, мой дом, мой сад, моё дело, моя страна. Здесь всё навечно скреплено личным интересом и личной ответственностью. Попробуйте слово «моё» заменить словом «наше» – всё поплывёт, и пирамида рухнет. Она и рухнула, как мы уже видели.

Возрождение России, я уверен, начнётся с возвращения к главной жизненной ценности – к семье. К той семье, в которой растущий человек однажды ощутит себя чьим-то продолжением. То есть собственником наследства, не имеющего денежного эквивалента.

Очерки из цикла «Тропинка к дому» опубликованы в «ЛГ» №43 и 49, 2004 г.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА

2-8 марта 2005 г., №9 (6012)

Дата добавления: 2014-10-28; просмотров: 336; Нарушение авторских прав

Мы поможем в написании ваших работ!